Впрочем, я так и думал. Ну что же, делать нечего. Двух сватов — слишком много. Ладно, буду как обыкновенный гость.
— А вы как?
— Я? — сказал Докусэн-кун. — «Веду тихую жизнь под луной, а в бамбуковой роще ветер свистит. Но взаимна дружба людей — белобородых старцев и краснощеких юнцов».
— Что это? Из сборника китайских стихов?
— Я и сам не знаю.
— Не знаете… Жаль. А вы, Кангэцу-кун, конечно, будете обязательно? Вы ведь знакомы с невестой…
— Обязательно. Должен же я прослушать свою музыку в исполнении оркестра.
— Да, разумеется… А вы, Тофу-кун?
— Как вам сказать… Хотелось бы присутствовать и прочитать вам новые стихи.
— Это очень приятно. Сэнсэй, мне никогда в жизни еще не было так приятно. И с вашего разрешения я выпью еще стакан пива.
Он принялся за пиво, которое принес в подарок хозяину, и совершенно побагровел.
Короткий осенний день начал наконец клониться к вечеру. Я поглядел на жаровню. В жаровне валялись груды окурков. Огонь уже давно погас. И даже этим беззаботным людям стало, по-видимому, скучно.
— Смотрите-ка, — сказал Докусэн-кун. — Уже поздно. Я иду домой.
Он поднялся. Вслед за ним поднялись все остальные. Они ушли, и в гостиной стало скучно, как в театре после спектакля.
Хозяин поужинал и удалился в кабинет. Хозяйка, кутаясь от холода, принялась штопать застиранное тряпье. Дети уснули возле нее. Прислуга ушла в ванную.
Все эти люди кажутся беззаботными, но постучите по донышку их души, и вы услышите какой-то печальный отзвук. И ноги прозревшего Докусэн-куна ступают только по земле. Возможно, Мэйтэй-куну живется легко, но и его мир не так прекрасен, как принято изображать на картинах. Вот и Кангэцу-кун бросил обтачивать свои шарики и привез из провинции жену. Все идет своим чередом. Но когда то, что идет своим чередом, тянется до бесконечности, становится как-то тоскливо. И лет через десять Тофу-кун, наверное, осознает, каким он был дураком, когда раздаривал свои стихи направо и налево. О Сампэй-куне трудно сказать, будет он жить в воде или в лесах. Хорошо, если бы он всю жизнь мог радоваться, угощая людей шампанским. А Судзуки То-сан будет катиться все ниже и ниже и будет пачкаться все больше и больше. Но и по уши в грязи он будет более сыт, чем те, кто не умеет катиться.
Больше двух лет прошло с тех пор, как я, кот, появился среди людей. Я считал, что в мире нет другого кота, равного мне по уму, но недавно я прочитал рассуждения незнакомого своего сородича, кота Мурра, и они поразили меня. Я узнал, что кот Мурр умер давным-давно, лет сто назад. Теперь, оказывается, только для того, чтобы удивить меня, он стал привидением и является мне из далекого потустороннего мира. Этот кот не ведал канонов сыновнего долга — однажды отправился навестить свою мать, неся ей в подарок рыбку, но по дороге не выдержал и потребил ее сам. Отсюда видно, что его ум не уступал уму человека. Однажды он даже удивил своего хозяина, сочинив стихи. И если подобный герой жил век назад, такому ничтожеству, как я, давно следовало бы проститься с этим светом и отправиться в то королевство, где царствует Ничто.
Мой хозяин рано или поздно умрет от больного желудка. А дядька Канэда уже сейчас, в сущности говоря, мертвец, жертва собственной алчности. Опали осенние листья. Смерть — неизбежный удел всего сущего. Возможно, лучше умереть скорее, нежели жить без пользы. По рассуждению некоторых господ, судьба приведет человечество к самоубийству. И коты будут рождаться в век индивидуализма. Это будет ужасно. Я чувствую себя как-то неважно. Надо выпить пива Сампэй-куна и немного развеселиться.
Я отправился на кухню. Лампу давно задул осенний ветер, проникающий сквозь дверную щель. Ночь, наверное, лунная, потому что из окна падает свет. На подносе стоят три стакана. Два из них наполовину наполнены коричневатой жидкостью. Даже кипяток кажется холодным в стеклянной посуде, а в призрачном лунном свете эта жидкость тем более представляется ледяной. И пить ее совсем не хочется. Но попробовать надо. Сампэй, пивший ее, был красен и веселился вовсю. Вероятно, и мне, коту, будет весело, если я выпью. Ведь такова жизнь, не знаешь, когда умрешь. Все, что можно, следует испытать при жизни. Потом будет поздно, останется только с сожалением глядеть из могилы. «Попробую», — сказал я себе и лизнул коричневой жидкости. Я был поражен. Мне показалось, что в мой язык вонзились мелкие иголки. Как могут люди пить такую гадость? Мне, коту, ее не выпить. Кот и пиво не сходятся характерами. Я хотел уже отойти, но передумал. Люди часто говорят: «Хорошее лекарство на вкус горькое». Когда человек простудится, он пьет, кривясь, что-то неприятное. Потому ли он выздоравливает, что пьет, или пьет, потому что выздоравливает, я не знаю до сих пор. А тут мне представляется удобный случай разрешить этот вопрос относительно пива. Если у меня станет так же горько в животе — ну, что же делать! Зато как будет великолепно, если мне станет так же отчаянно весело, как Сампэй-куну! Тогда я научу пить пиво всех знакомых. «Будь что будет», — подумал я и, отдавшись на волю судьбы, снова высунул язык. Я плотно закрыл глаза и принялся лакать.
Я еле выдерживал, но все же выпил один стакан до дна. И странное дело — сначала кололо язык и мучительно вязало рот, но чем дальше, тем становилось легче. Таким образом, я быстро прикончил первый стакан и, окрыленный успехом, безо всякого труда разделался со вторым стаканом. В конце концов я отправил в живот все, что было разлито на подносе.
Некоторое время я сидел молча, прислушиваясь к своим ощущениям. Постепенно я согрелся, уши начали гореть, глаза застилал туман. Мне захотелось петь песни, захотелось плясать нэкодзя-нэкодзя. А ну вас всех к чертям, и хозяина, и Мэйтэя, и Докусэна… У меня возникло горячее желание исцарапать рожу дядьке Канэда. Захотелось отгрызть нос у его жены. Захотелось разного. Я поднялся, пошатываясь. Мне захотелось пойти куда-нибудь. Ох, как весело! Мне захотелось на улицу. Я вышел на улицу, и мне захотелось поздороваться с Луной. Здравствуй, госпожа Луна! Ох, как весело!
Так вот что называется опьянением! Я пошел, или побрел, беспорядочно перебирая ногами. Но вдруг мне захотелось спать. Интересно, сплю я или хожу? Глаза не раскрываются, отяжелели веки. Ну так все равно. Чего мне бояться? Не боюсь ни моря, ни леса… И я ступил на подламывающиеся лапы. Раздался всплеск — попался! Я и ахнуть не успел. Я даже ничего не сообразил сначала. Со мной творилось что-то ужасное.
Когда я пришел в себя, то обнаружил, что барахтаюсь в воде. Я захлебывался и бил лапами изо всех сил. Я старался ухватиться за что-нибудь, но лапы уходили под воду. Тогда я попробовал оттолкнуться задними лапами и взмахнул передними. Тут мои когти за что-то уцепились. Голова высунулась из воды. Я осмотрелся. Оказалось, что я упал в огромный чан, врытый в землю. В этом чане летом держали траву, называемую «мидзуаои», но потом прилетел ворон Канко, слопал всю траву и приспособил чан для купания. Воды становилось все меньше. Я только недавно обратил внимание на то, что за последнее время вороны перестали прилетать. Но я никогда не думал, что мне суждено купаться здесь вместо них.
Чан довольно широкий. Лапой до края не достать. Если не двигаться, остается только тонуть. Пока барахтаешься, когти скребут по стенкам чана, и кажется, что спасение уже близко, но тут же снова погружаешься с головой в воду. Погрузившись, начинаешь захлебываться и снова барахтаешься. Постепенно устаешь, лапы уже не слушаются, и даже не понимаешь, зачем нужно барахтаться. Барахтаешься, потому что тонешь, или тонешь, потому что барахтаешься.
Я испытывал невыносимые муки, но в то же время думал: «Я выбиваюсь из сил потому, что хочу выбраться из чана. Но, очевидно, мне все равно это не удастся. Мои лапы не вытягиваются и на три вершка. Предположим даже, что я всплыву на поверхность и вытяну передние лапы на всю длину. Все равно я не смогу зацепиться за край чана. Нет, если я даже буду стараться сто лет, выбраться не смогу. А если ясно, что я не смогу выбраться, то для чего же стараться? Тяжело, когда знаешь, что все напрасно. Не стоит. Самому обрекать себя на муки, самого себя на муки, самого себя подвергать пытке — это глупо».
Нет, довольно. Будь что будет. Не буду больше царапать стенку чана. И я отдал на волю судьбы свои передние лапы, свои задние лапы, свою голову, свой хвост.
Постепенно мне становилось все легче и легче. И я уже не понимал, что я испытываю — муки или блаженство. Где я, в воде или в комнате? Все равно, где бы я ни был, только бы было легко. Нет. Я уже не чувствую даже, что мне легко. Покой! Необычайный покой. Я умираю. И, умирая, я обретаю этот
