— А если — нет?
Он хотел возразить, что тогда она бы уже пришла вся в слезах. Но вместо этого снова сказал:
— Я сейчас приеду. Дождемся твоей потерявшейся подружки. И будем решать, что нам с тобой делать. Потому что так дальше продолжаться не может.
Раньше чем она успела опомниться и возразить что-нибудь, он повесил трубку. Оделся и вышел на улицу.
Дождь кончился. Только небо было все равно затянуто тучами, сквозь которые смотрела луна.
— Подглядываешь? — поинтересовался Дима. — Что ж тебе еще делать?
Было уже поздно, на улице почти никого. Один раз на бешеной скорости пронеслась машина, чуть не облив Диму грязью. Он подумал, что люди бывают такими злыми, когда узнают нехитрую истину, что мир принадлежит не им, а Богу. И что они только думали, что им удастся подчинить Его себе. Или — вычеркнуть из мира, который они почитали своей собственностью.
Он сам не знал, почему так подумал. Ему в данный момент было до того хорошо, что, если бы даже его облили грязью с ног до головы, ему было бы наплевать. Он даже пожалел бы этого человека — понимая, что тому просто недоступно это самое счастье. И не будет доступно. Потому что — Дима теперь знал это на все сто процентов, счастье могло быть только принято как величайший дар из рук Бога. Остальное — только подделка.
Он вспомнил, как сам довольствовался раньше этими подделками, пытаясь внушить себе, что это — настоящее… Сколько раз, господи! И — наконец он нашел то, что было настоящим. И теперь не позволит себе это потерять. Никогда.
— Никто не может отнять у человека то, что дал Бог…
Он шел и молился. Слова сами складывались в молитву.
«Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою…»
Он был готов принести любую жертву.
За то, чтобы наконец-то научиться дышать. Научиться жить. И — научиться быть счастливым…
Анька уже спала. Одеяло сползло на пол, рядом валялись «Муми-тролли», а Анька обнимала свою огромную Мишку. И улыбалась во сне чему-то своему. Или их с Мишкой сны перемешались?
Лора поправила одеяло, подняла упавшую книгу. Включила ночник с плавающими рыбками — Анька боялась темноты. Осторожно закрыла дверь в комнату. Вышла в кухню. Андрей даже не позвонил. Она могла бы сама набрать его номер, но почему-то ей было страшно. Как будто совсем не хотелось знать, что сейчас с ним происходит.
— Да, я боюсь, — шепотом призналась она себе. — Боюсь.
Сейчас ей был так нужен этот мир, именно этот. Наверное, когда появляется угроза все потерять, это самое «все» становится необходимым как воздух. Раньше, пока казалось, что это — принадлежит тебе и не может никуда деться, казалось — вот оковы, мешающие тебе двигаться. А теперь…
— Я сама мешала себе двигаться. Только сама. Глупая и самоуверенная Лора. В один момент теряющая все. Даже саму себя.
Ей впервые было грустно по-настоящему. Без примесей злобы, обиды, недовольства. Просто — грустно.
«Значит, на самом деле что-то происходит».
Она вспомнила почему-то давешнее гадание. Ну что ж… Смерть. Ее смерть — кто знает, может, это был бы наилучший выход для них всех?
«Гуд-бай, Америка, оу», — пел по радио Бутусов.
— «Где я не буду никогда», — подпела Лора. А потом они спели всю песню вдвоем, и Лоре стало казаться, что все хорошо, хотя она знала — это не так.
У нее все очень плохо.
Сейчас придет Андрей. И скажет ей, что он любит другую женщину.
Потом, увидев ее слезы, поинтересуется, почему она плачет. Ведь он ей уже давно не нужен. Она станет свободной наконец, зачем же эти слезы?
И даже если она закричит, что любит только его, он ей не поверит. И правильно сделает. Она бы сама себе не поверила.
— Но беда в том, что так оно и есть, — пробормотала она, глядя в черное окно. В темное, покрытое тучами небо, где притаилась вуайеристка-луна. Луна, конечно, подглядывала за ней, Лорой, и усмехалась.
— Ай да Лора, — прошептала Лора, вытирая тыльной стороной ладони неизвестно откуда появившиеся слезы. — Умница Лора. Кра-а-а-асавица… Вот такая вот вся Лора. — И сердито добавила: — Аж саму от себя тошнит…
Она попыталась прийти в себя. Нашла очень много трезвых, нужных, полезных доводов. Она очень честно пыталась это сделать.
Даже успокоила себя почти — ведь это она просто себе напридумывала. Ничего и нет на самом деле. Все в порядке. Он действительно устал просто от ее вывертов. И решил преподать ей урок. Она все поняла. Она будет ласковой, нежной, смиренной. Она научится его любить.
Все изменится.
«Дай мне шанс, пожалуйста…»
Она снова запнулась, как всегда, в молитве, на имени адресата. Вместо «Господа» всегда она вставляла «небо». Или «судьба». Так ей было проще. Спокойнее. Так она привыкла.
И сегодня она хотела сказать так же — но почему-то оборвала себя. Лучше уж и не называть вообще. Он ведь поймет?
За окном царила темнота и одиночество, . Теперь она знала — это слово состоит из двух корней. Одна. И — ночь… Одна в ночи. Это она, Лора. Одна. В вечной ночи теперь будет блуждать.
— Снова твои фантазии, — пробормотала она. — Ты слишком много придумываешь глупостей. Всегда.
«Но как справиться с собой?»
Скорей бы он пришел… Первый раз в жизни Лора очень хотела, чтобы ее муж пришел домой. И помог ей справиться с дурными мыслями.
Первый раз в жизни…
Но почему-то ей вспомнились строчки стихотворения о жене Мольера:
Строчки больно ударили, в глазах стало темно. Странное дело, когда она читала историю Арманды Мольер и по привычке ставила себя на ее место, Арманда вызывала у нее сочувствие. А теперь — нет. Презрительную жалость — как и к самой себе.
— Он же придет, ничего не случится, — прошептала она. — Он придет. Все будет как было.
Или — снисхождения не будет?
— Какая странная ночь, — сказала Шерри.
— Странная, — согласился Андрей, — Потому что в эту ночь все находят свой Ламерик.
— Не все, — покачала головой Шерри. Ее взгляд стал грустным. — Некоторые ничего не находят. И кричат от боли. Почему-то именно сегодня это ощущается очень сильно.
— Потому что мы…
Он не договорил, боясь произнести это вслух, сделать драгоценную мысль ложью и перестать верить ей. А Шерри не боялась.
— Счастливы? — спросила она улыбаясь.
В ее устах изреченное не стало ложью. Он тихо засмеялся и повторил за ней: да, счастливы. И — пусть это только ночь, единственная, от этого счастье еще острее, и — такое же невыносимое, как боль.
Впрочем, почему одна ночь?
«Потому что ты сам еще не знаешь, как сможешь встроить это счастье, посланное тебе, в размеренный
