как осиновый лист. Все будет нормально…
Он махнул ей рукой с зажатой сигаретой и сбежал вниз по лестнице.
— Народу как грязи, — проворчала появившаяся рядом Таня. — Дай сигарету… Тебе хорошо, ты только через двадцать минут появишься… А мне уже идти.
Мимо прошел Сашка, который играл Резанова, подмигнул Мышке и посоветовал курить поменьше, а то голос просядет.
— Вера ругается на Дмитрия, — почему-то шепотом сообщила Танька. — Говорит, что нас ждет провал, и виноват в этом он сам. Потому что постановка сложная, и мы не справимся…
— Да пошла бы она, — разозлилась Мышка. — А то надо было играть этот кошмар… Она же предлагала скучнейшую пьесу. Какого-то местного автора…
— Зато просто. Сиди себе и будь примитивным… Ладно, я побежала… Сейчас мой выход. Пожелай мне…
— Семь футов под килем, — кивнула Мышка.
— А «не пуха» где?
— Сама туда иди, — рассмеялась Мышка.
— Ладно, — согласилась Таня. — Тебе тоже семь футов. И попутного ветра…
— Постараемся…
Она почти успокоилась. В конце концов, к этому надо привыкать… Просто не смотри в зал, посоветовала она самой себе. Представь, что там никого нет. Только Кинг. Но о нем сейчас не надо… Он же не придет. Хорошо, пусть так… Она не станет смотреть в зал и будет воображать, что там только и есть один человек. Может, это и неправильно, бежать в воображение, но что прикажете делать, если реальность сто крат хуже? Как самосохраняться?
— Краснова, пора…
Она скрестила пальцы и как в черный омут бросилась.
Первый шаг на сцену сначала получился незаметным. Она даже не поняла, что уже перешла границу.
«Не смотри в зал», — приказала она себе.
Но — посмотрела.
Видимо, воображение у нее и в самом деле было сильным. Потому что она сначала увидела именно Кинга.
В зале было темно, и никого больше не видно, а Кинг стоял возле двери, в полумраке, и смотрел прямо на нее. И еще, что уже совершенно не вписывалось в реальность, он ей улыбался.
«Ладно, — сказала она себе. — Мои видения иногда приносят пользу»…
Мышка закружилась в чужих словах, произнося их как свои, и поминутно оглядывалась в зал, опасаясь, что видение исчезнет. Она все говорила ему, и пела тоже ему, и рассказывала ему о них же самих, только живущих в другой эпохе, и, когда молилась, на самом деле она просила только об одном — чтобы их жизнь оказалась счастливее. И почему-то ей было грустно из-за того, что в этом мире иногда все до того наполнено жестокостью, злобой и прочими гадостями, что не хватает места для любви. Поэтому любовь уходит по лестнице на небеса, и остаются только грубые подделки, но люди не понимают этого… Они не понимают, что любовь никогда не подчиняется примитивным законам их сознания, и от этого сами же и страдают… И она вдруг почувствовала себя такой счастливой и благодарной Богу за то, что он дал ей испытать это на самом деле. Она искала Кинга в зале — и каждый раз находила. И тогда невольно говорила все не Сашке, одетому в псевдокамергерский мундир, а ему…
— Что… что она говорит?
Мышка остановилась у края сцены, глядя на него. Опустилась на колени.
— Она молится…
Она уже почти не слышала их голосов. Она просто говорила ему, даже не пытаясь играть. Она знала, что сейчас по ее лицу текут слезы, но не вытирала их. Ей было наплевать.
— Возьми меня, возлюбленный, с собой, — просила она его, — я буду тебе парусом в дороге… Я буду сердцем бурю предвещать… Мне кажется, что я тебя теряю…
Она не видела, как он на нее смотрит. Она это чувствовала. Ее душа и его душа — этого стало так много, и остальное потонуло, растаяло вокруг, и те, кто были в зале, не могли понять, что происходит. Они просто думали — вот на их глазах родилась актриса. Наверное, это было нечестно по отношению к ним, но сейчас ей было не до этого.
Ее голос срывался, дрожал, и, когда сцена кончилась и она очнулась, острая боль пронзила ее.
Она увидела, как он быстро вышел, и устало опустила Руки.
Он ушел.
Он ушел… «Мне кажется, что я тебя теряю»…
Ей хотелось побежать за ним. Плюнуть на все. Разве есть что-то важнее?
Она бросилась к выходу. Но тут же остановилась. «Нет, — сказала она себе. — Нет… Я должна остаться. Я должна выйти на сцену как ни в чем не бывало. Я актриса…»
Он почти бежал, торопясь купить ей цветы, отчаянно ругая себя за то, что не подумал об этом сразу.
Девушка у входа сказала, что до финала еще сорок минут. И антракт пятнадцать… У него в запасе только час.
Он все не мог найти ей этот «белый шиповник». Как назло, все розы почему-то были красными…
А он непременно хотел — белые. Без крови.
И все шел по проспекту, потом почти бегом добрался до вокзала…
Там продавали цветы, он это знал. Если он поторопится, то еще успеет…
Там наверняка есть белые розы…
— Слушай, давай помянем Ленку…
Виталик посмотрел на Костика. Презрительно фыркнул:
— Чего это ты про нее вспомнил?
— Сегодня она и умерла…
Они сидели на лавке перед вокзалом. Пустая бутылка валялась рядом. Костик пнул ее в сердцах ногой — бутылка отлетела.
— А раньше-то сообразить не мог? — спросил Виталик. — Теперь ни бабок, ни водки…
— Но Ленку-то помянуть надо… Взгляд Костика стал тяжелым.
— Значит, надо разжиться…
Он поглядел по сторонам и сказал:
— Слушай, я этого урода где-то видел…
— Какого?
— Вон. С хайром… С кем-то я его видел, точно… Виталик посмотрел туда, куда показывал палец с черным ногтем.
Он сразу вспомнил. Та девка. Да… Поверишь во что угодно.
Парень шел, пересчитывая на ходу деньги. Он даже не шел — словно парил. На губах у него насмерть приклеилась счастливая улыбка. И Виталик понял, что он его — за эту самую улыбку — ненавидит…
— А вот и наши денежки…
Костик непонимающе уставился на него. Когда до него дошел смысл фразы, он пробормотал:
— Ты чего? Спятил?
— Пошли, — кивнул ему Виталик. — Такие уроды обычно сами отдают деньги… Даже бить не приходится…
Роз не было.
— А вы пройдите туда, — посоветовала ему одна из продавщиц, указывая рукой за железнодорожную насыпь. — Там есть еще один цветочный базар… А то возьмите красные.
— Нет, — рассмеялся он. — Красные нам никак не подходят… Нужны именно белые.
— Тогда идите туда… Я знаю, там торгует баба Лиза, у нее всегда бывают… Она их специально выращивает.
Он почти бежал. Надо было торопиться, осталось только полчаса…
