членов парламента в войсках налагался окончательный запрет. А кто пошумливее, кто осмеливается выражать недовольство, удаляется в Ирландию, подальше от Лондона.
Придумано было великолепно, но одно звено из цепи выпало: желание и воля самой армии. Не такие это были cолдаты, чтобы, подобно стаду овец, безмолвно подчиняться любым приказам «сверху». Они воевали за святое дело и теперь были вправе требовать того, что им полагалось. Когда 21 марта парламентские комиссары явились к войску, чтобы обсудить предварительные условия роспуска и набора сил в Ирландию, им была вручена петиция. Ее подписали многие индепендентские офицеры, в их числе Оки, Прайд, Айртон. Они требовали немедленной выплаты жалованья, амнистии за содеянное в ходе войны, обеспечения солдатских вдов и сирот. Они требовали не принуждать их идти сражаться в Ирландию.
Трудно было Кромвелю в эти дни! Он понимал всю низость, всю злонамеренность парламентских решений и в душе не одобрял их. Он сознавал, что армия — единственная сила, способная отстоять то дело, за которое она сражалась. Но дисциплина! Не сам ли он учил своих солдат беспрекословному повиновению? Не сам ли безжалостно карал все признаки своеволия, расхлябанности? И потом главное и самое страшное: если армия взбунтуется против парламента, что будет со страной? Новая война? До каких пор? К чему она приведет?
22 марта Кромвель поднялся со своего места в палате общин и, сознавая всю значительность своих слов, слов победоносного вождя и кумира армии, сказал:
— В присутствии всемогущего бога, перед которым я сейчас стою, заверяю вас: армия разойдется и сложит оружие у ваших дверей, как только вы ей прикажете.
Его рука лежала на сердце, в глазах стояли слезы, он говорил искренне. Он был уверен в тот момент, что так и надо: смиренно подчиниться этому приказу, чтобы предотвратить еще худший хаос, возмущение, может быть, кровопролитие. Но на душе лежал камень. Что ему оставалось делать в Англии? Часть его солдат забирали в Ирландию, его собственный полк передавали другому командиру. Может быть, лучше совсем уехать? Отправиться в Германию, на помощь Фридриху Пфальцскому, вот уже который год ведшему протестантское воинство против католиков? Сам Фридрих звал его на помощь…
Но события в Англии не давали опомниться. Узнав о решении распустить армию, солдаты и младшие офицеры вышли из повиновения. Среди них появились агитаторы — самые смелые, непримиримо настроенные; они вели за собой всю массу. В войсках начались митинги. «Распускайте всех или никого, — говорили агитаторы. — Всех в Ирландию — или никого!» От каждого полка избрали по два агитатора, и они составили совет для защиты солдатских интересов.
Они быстро нашли общий язык с лондонскими ремесленниками, подмастерьями, проповедниками. Еще в сорок пятом году в Лондоне появилось несколько памфлетистов, которые стали писать о свободах и правах народа. Особенно выделялся Джон Лилберн, в прошлом ремесленный подмастерье, потом офицер в армии, тот самый Джон Лилберн, которого выставили у позорного столба еще в 1638 году за распространение нелегальных пуританских сочинений; это о нем ходатайствовал Кромвель перед парламентом. Теперь неистовые, почти скандальные писания Лилберна имели большой успех. «Свободнорожденный англичанин» — называл он себя. Он доказывал, что высшей властью в стране является не король, не лорды, а палата общин, которая получила свои права от народа. Народ же — верховный суверен в стране и имеет право смещать негодных правителей. Парламент должен делать не то, что ему захочется, а то, что полезно для блага народного. Он заявлял, что все люди по природе равны и никто не имеет какого-либо превосходства или власти над другими. «Свобода, — писал он, — единственное сокровище, заслуживающее, чтобы люди подвергали себя любым опасностям для сохранения и защиты его против всякой тирании и гнета, откуда бы они ни исходили».
Лилберну вторили другие: Овертон, Уолвин, Уайльдман. Они обращались к палате общин и осмеливались диктовать ей свою волю. «Мы вас избрали членами парламента, — писали они, — для освобождения народа от всякого рабства и для сохранения государства в мире и счастье. Для этого мы наделили вас своею властью… Мы ваши хозяева, а вы наши доверенные лица». Конечно, они все дружно отвергали за лордами право на власть — ведь они не избраны народом, а заседают в верхней палате по праву рождения. Кое-кто осмелел настолько, что требовал осудить Карла и уничтожить монархию. «Мы ожидаем, — писал Овертон членам палаты общин, — что вы в первую очередь раскроете перед всем миром безнравственность короля Карла и, кроме того, покажете невыносимые тяготы, преступления и насилия королевской власти… Мы также ожидаем, что вы объявите короля Карла врагом и обнародуете свое решение больше не иметь королевской власти…»
В объединении этих людей с армией Кромвелю виделись страшные опасности для мира и порядка в стране. Агитаторы в армии связались с северными и западными частями; они смещали с должностей и брали под стражу несогласных с ними офицеров, подавали скандальные петиции в парламент, все время будоражили солдат. На рукавах у них появлялись алые ленты в знак того, что они кровью готовы защищать свои свободы. И не только свои, но и свободы всего народа. «Мы не сложим оружия до тех пор, — говорилось в одной из их петиций, — пока права и свободы граждан не будут защищены и утверждены». В мае они писали генералу Фэрфаксу: «Мы прошли сквозь все трудности и опасности войны ради того, чтобы завоевать для народа и для самих себя обильную жатву свобод… Но вместо этого, к великому огорчению и скорби наших сердец, мы видим, что угнетение теперь столь же велико, как и раньше».
Нужно ли говорить, с какой ненавистью отнеслись парламентские пресвитериане к таким речам и действиям. После 28 апреля они вынесли решение о запрете солдатских петиций. Трое солдат, которые вручили очередное прошение палате, были вызваны к решетке.
Их лица выражали твердость и уверенность в своей правоте.
— Где сочинили это письмо? — спросил их спикер.
— На общем собрании полков.
— Кто написал его?
— Выборные от каждого полка.
— А ваши офицеры? Они его одобрили?
— О нем знали только немногие.
— Знаете ли вы, что только роялисты могли позволить себе подобную выходку? Не принадлежали ли вы сами когда-либо к кавалерам?
— Мы поступили в парламентскую армию еще до Эджхилла; и с тех пор не оставляли ее.
— А что значит то место в вашей петиции, где вы говорите о каких-то новых тиранах?
— Мы всего лишь депутаты от наших полков. Если палате будет угодно сделать письменные запросы, мы их доставим в полки и принесем на них ответ.
Как они были умны, как дерзки, как бесстрашны! Адский шум поднялся в палате, посыпались угрозы, брань. Кромвель наклонился к Ледло:
— Этот народ не уймется до тех пор, пока армия не схватит их за уши и не выбросит вон из палаты.
Ледло сочувствовал героям и ничего не ответил.
В мае Кромвель вместе с генералами Айртоном, Скиппоном, Флитвудом едет в армию. Необходимо срочно договориться, иначе беды не избежать. Совещание происходит в старой церкви в местечке Сафрон Уолден. Его ведет Скиппон, рядом сидит Кромвель. Бунтующих офицеров около двухсот человек. Голоса то и дело повышаются, переходят на крик, все возбуждены. Скиппону приходится все время одергивать самых горячих — то Ламберта, то Уолли призывает он к умеренности: «Да выслушайте же друг друга, господа!»
Армейцы требуют уплаты жалованья, разбора мартовской петиции, разрешения публиковать свои обращения. Пока в этих требованиях нет ничего опасного, но тон их резок, нетерпим. Кромвель встает. Он обещает, что добьется от парламента выплаты денег за две недели. Но офицеры должны помнить, что они стоят во главе войска и подают пример солдатам. Они должны помнить, что именно парламент наделил их полномочиями, и убеждать солдат всемерно поддерживать власти предержащие. «Если власть падет, — говорит он, — ничего из этого не выйдет, кроме беспорядка». Он еще уверен, что парламент, несмотря на засилье пресвитериан в палате общин, — истинный хранитель порядка и мира в стране. Его надо во что бы то ни стало помирить с армией.
