невозможные события, невозможные сочетания явлений, и со временем эта невозможность сама по себе станет самым богатым, глубоким и сильным из его воспоминаний.
Этого не могло быть. Следовательно, не было.
Ему уже стало лучше.
Трассирующие пули прочерчивали зарево, и люди умирали длинными аккуратными рядами. Солнечный свет уже проник в его кровь.
Ему и запомнится, и не запомнится чье-то быстрое движение с левой стороны.
Пронзительный крик ему не запомнится.
Ему не запомнится, как он поднял автомат, как откатился от бамбуковой изгороди; но ему навсегда запомнится, как он повернулся и застрелил старика с жиденькой бородой и в очках с проволочной оправой; в руках, показалось ему, старик держал винтовку. Это была не винтовка, а короткая мотыга на деревянной ручке. Мотыга запомнится хорошо. После войны в спокойные часы – за завтраком или во время каких-нибудь нудных сенатских слушаний – Джон Уэйд мог поднять глаза и увидеть эту мотыгу, очерчивающую в утреннем свете круг, будто дирижерская палочка. Он видел тогда, как старик, шатаясь, идет вдоль изгороди, видел его костлявые ноги, внезапно распрямившуюся фигуру и очки в проволочной оправе, видел, как мотыга, блеснув на солнце, взмывает в воздух, очерчивает свой мгновенный круг и падает наземь. Свою вину он ощущал только очень слабо, намеком. Фокус с забыванием работал почти безотказно. Правда, иногда поздно ночью Джон Уэйд вспоминал, как он закрыл руками лицо и с воплем стал продираться через кусты в большое рисовое поле, где уже приземлялись вертолеты с боеприпасами и продовольствием. Поле было затянуто цветным дымом, сиреневым и желтым. Слышались громкие голоса, многочисленные выстрелы и взрывы, но людей разглядеть было трудно. Он увидел молодую женщину с разверстой грудной клеткой, без легких. Он увидел мертвый скот. Вились мухи, пылали деревья, пылали хижины.
Потом он оказался на дне ирригационного рва. Там было много трупов, может быть сотня. Он увяз в жидкой грязи.
Там его увидел рядовой Уэзерби.
– Здорово, Кудесник, – сказал Уэзерби. Он начал было улыбаться, но Кудесник взял и застрелил его.
14
Предположение
Случилось, может быть, вот что: Кэти утонула. Глупое происшествие, препятствие на пути лодки. Может быть, песчаная отмель. Может быть, Кэти летела стремглав, неслась на большой скорости, чувствовала лицом прохладные брызги, солнце, ветер – и вдруг треск, резкий толчок, ее поднимает, несет – миг невообразимой легкости, раскрепощения, полета – и вот уже вокруг нее озерная вода, а вскоре и в ней, и так, может быть, Кэти утонула, умерла, пропала.
Чистейшая гипотеза, просто одна возможность из многих; но могло случиться, что Кэти в то утро проснулась рано.
Может быть, секунду-другую она смотрела на него спящего. Нехорошая для него была ночь, как и многие Другие ночи; его закрытые глаза были запавшими, старыми, в темных кругах. Порой в последнее время она его едва узнавала. Ярость эта. Как инфекция – словно внутри засел вирус и множился, множился. Она хотела помочь, слова какие-то найти, но ничего не могла, конечна
Может быть, она наклонилась над ним, поцеловала его. Может быть, что-то шепнула.
Было темно еще, да, почти наверняка еще темно, когда она встала с постели. Приняла душ, высушила волосы, посмотрела, нет ли новых морщинок вокруг глаз, вернулась в спальню, надела выцветшие джинсы и белый хлопчатобумажный свитер. Двигалась осторожно, чтобы его не разбудить. Повесила купальный халат на крючок у двери, аккуратно положила шлепанцы у изножья кровати. Тихо-тихо, в одних носках, прошла в кухню, там исполнила все утренние ритуалы. Апельсиновый сок, витамины. Крепкий черный кофе. Пшеничные хлопья без сахара. Ела не спеша, ей нравилось быть одной, нравилась тишина вокруг. Это было ее любимое время дня: медленно прибывающий свет, робкие шелесты, шевеления. После завтрака почистила зубы, энергично, щетку ополоснула и поставила щетиной вверх в старую баночку из-под джема над умывальником. Вымыла посуду, вытерла стол. Всё привычные, твердо закрепленные действия.
Потом, налив себе еще кофе, села за стол со сборником кроссвордов. Это тоже был ритуал. Ей нравилось в начале дня добиться какого-то результата, решить то, что разрешимо.
Над озером разливался дымный утренний свет, и несколько секунд Кэти рассеянно смотрела в кухонное окно, то ли мечтая о чем-то, то ли думая, как было бы хорошо, если бы сегодня все наладилось. Взяли бы обед с собой на берег. Купались бы, загорали, разговаривали о том, как все пойдет дальше. Ведь это была одна из проблем – они перестали разговаривать. Они не общались, не занимались любовью. Раз попробовали, во второй вечер, но для обоих вышло неудачно, и теперь каждый словно оберегал свое тело, соблюдая дистанцию, прикасаясь к другому только изредка, ради тепла и покоя. Что им нужно, думала она, – это быть честными. Говорить обо всем, о чем раньше никогда не говорили, – о доверии, любви и боли, о самом сокровенном. Пусть он распахнет перед ней душу, а потом, если пойдет хорошо, если она сможет решиться, может быть, она откроет ему свою большую тайну, просто выложит все как есть. Скажет, как она рада, что это наконец кончилось. Прямо гора с плеч, скажет она. Никаких больше выборов. Теперь, когда все позади, можно признаться, как сильно она всегда это ненавидела. Опросы, толпы, телекамеры. Лютой ненавистью, скажет она. Ненавидела эти речи, эти мелкие заговоры, фальшивые улыбки и жадных старых политиканов с их карманными избирателями и потными ладонями. Ненавидела запах сигарет и предательства. Иногда, скажет она, от ненависти у нее нестерпимо болел живот – словно камень какой внутри, большой тяжелый камень, и все это она ему
Радость, скажет она. Ничего не могла с собой поделать. Радовалась тому, что все кончено.
Кэти закрыла глаза.
