жителя скал. Да, вырасти до таких размеров, тогда действительно не нужно оберегать живот в бою — толстые, будто гранитные плиты, мышцы заставят мячиком отскочить ударившего в них буйвола. Впрочем, никому не удастся прикоснуться к ним — бревнообразные руки гигантопитека одним махом сломают хребет любому противнику, за исключением разве архидискодона или нанкуса, который достанет обезьяну издалека своими неимоверно длинными бивнями, но вряд ли скрещиваются пути слонов с этой ветвью человекообразных, которым особо благоприятные условия жизни и питания позволили развиться в исполинов. Они как бы выбрали силу, а не мозг, просуществовали меньше других антропоидов и, видимо, никогда не были очень многочисленны.
И, однако, стоя перед четырехметровым гигантом, Селезнев не мог не восхищаться громадной силой и боевым могуществом, заключенными в страшной обезьянище. Без оружия и без большого ума несколько гигантопитеков могли сокрушить любых хищников. Каждый мог свернуть шею саблезубу, как цыпленку дрофы. Такая сила не могла не быть заманчивой. Охотник с одобрением подмигнул отдаленному собрату, выпрямившемуся во весь рост и потому еще более походившему на человека. И лишь несколько часов спустя, обдумывая видение в удобной постели московской квартиры, Селезнев сообразил, что оборотной стороной огромных размеров была необходимость поедания массы пищи. Следовательно, гигантопитеки, будучи вегетарианцами, могли существовать лишь там, где имелись в изобилии плоды, и потому были привязаны к ограниченным местам обитания.
Человек по росту и силе стоял как бы посредине между мелкими и крупными животными, мог обойтись разной пищей и подолгу не есть, а обладая оружием и общественной спаянностью, противостоял самым грозным врагам или стихийным катастрофам. Но все это пришло ему в голову лишь позже, а в момент видения Селезнев забыл обо всем, любуясь несокрушимой махиной, топтавшейся на пологом склоне. Движимый симпатией к гигантопитеку, казавшемуся незлобивым, охотник обратился с речью к исполину, убеждая его в дружбе и хваля за величие. Обезьянища склонила голову, привалясь животом к валуну, и неотрывно смотрела на Селезнева, как бы силясь понять человека. Внезапно глаза чудовища покраснели. Селезнев умолк. Гигант оглушительно заревел, обнажив тупые клыки, затем медленно опустился на четвереньки, теряя сходство с человеком. Поразительно быстрым рывком колоссальный антропоид бросился на Селезнева.
Тот нисколько не испугался, отскочил в сторону, чувствуя волну теплого воздуха, коснувшегося его чувствительной кожи, и пустился бежать по каменистому скату, придерживаясь края кустов. Ему стало досадно от непонимания, проявленного зверем. Человек и гигантский антропоид могли бы жить, помогая один другому острым умом и чудовищной силой. Но, видимо, союз силы и ума был невозможен — странные, темные инстинкты привели животное в ярость. Поняв, что она не в силах настичь человека, исполинская обезьяна остановилась, издав высокий, резавший ухо визг. Селезнев усмехнулся и перешел с бега на быстрый шаг, торжествуя легкую победу над горой мускулов. Торжество оказалось преждевременным. Огромный пень, брошенный умелой рукой, провыл над головой охотника, захолодив сердце пониманием опасности. Секунду спустя Селезнев мчался зигзагами, а гигантопитек швырял в него камнями и обломками дерева, сопровождая каждый промах злобным ревом. Охотник несся отчаянными прыжками, старательно выбирая дорогу, и, наконец, отдалился на безопасное расстояние. Только тогда он оглянулся. Гигантопитек снова стоял, опершись на корень вывернутого пня, резким силуэтом рисуясь над светлым склоном. И вновь сходство с человеком заставило охотника забыть пережитый испуг, наполняя его неясными, несбыточными мечтами…
Другая, подлинная реальность вклинилась как-то сбоку в сознание Селезнева; он подумал, что все древние сказки и легенды о великанах обладали совершенно реальной основой, лишний раз доказывая, как долго живут изустные предания, сотни веков передающиеся из поколения в поколение. И не случайно великаны в сказках никогда не бывают добрыми, а лишь глупыми, легенды точно отражают невозможность настоящей доброты при низком уровне интеллекта…
Силуэт антропоида утратил четкость, а весь горный пейзаж позади него исчез. Вместо него из тьмы выпятились синеватые блики на полированной поверхности инструментов.
Исчезло и напряжение тела, только что балансировавшего на каменной россыпи неведомых гор, ставшая уже привычной жесткость железного кресла передавалась уложенному в него туловищу. Селезнев опять закрыл глаза, ожидая продолжения пережитого, но все кончилось безвозвратно. Охотник некоторое время приходил в себя, затем зажег лампу в глубоком колпаке и принялся наскоро записывать. Лишь после этого он дал звонок, и толстая дверь немедленно отворилась.
На следующий день Селезнев в последний раз явился в лабораторию, где так много пережил и рассказывал о гигантопитеке своей маленькой, но до предела внимательной аудитории. Вера внимательно строчила, заполняя груду листков, а магнитофон едва слышно вращал белые колеса-катушки.
— Вот это да! — не удержался Сергей, нарушив наступившее после рассказа Селезнева молчание. — Все бы отдал, лишь бы самому увидеть обезьяну в четыре метра!
— Что ж, и увидите, дожив до той поры, когда люди научатся открывать глубины подсознательной памяти в каждом человеке.
— И это все есть в каждом из нас? — как всегда застенчиво спросила Вера.
— Не это именно, — терпеливо объяснил Гирин, — но, может, еще более интересное. В каждом по- разному. Так же как и сердце — «у всех одинаково бьется, но разно у всех живет», — внезапно пропел он. — Например, народы с длинной историей как бы устают от нее в своей мыслительной деятельности, обремененные горечью и цинизмом в своей генной памяти, хранящей тяжелый опыт многих тысячелетий жизни именно этого небольшого народа, не растворившегося в океане других племен. Превыше всего такие народы ставят материальное благополучие и здоровье лишь в индивидуальном плане. Они уходят от широкой мысли в любование тонкими деталями мира, наслаждение решением частных задач науки и философии, от просторов неба и моря к их отражению в пруду, от дерева — к ветке, от чувств — к декорации, от людей — к куклам. И незаметно в этом мире иллюзий, прихотливых и несбыточных, получается психосдвиг к иррациональности… к неприятию реальности и ее искажению. Поэтому анализ генной памяти должен сыграть немалую роль в изучении массовой психологии.
— Я все бы отдал, чтобы еще раз побывать там… — сказал охотник, в упор глядя на Гирина. — Шут с ним, со здоровьем. Подумайте только, что из всех людей пока я один, а, Иван Родионович? Вроде мы с вами и не вправе прекращать опыты?
Знакомая твердая точка в глазах доктора подсказала Селезневу, что ничего у него не получится. Внешне мягкий и уступчивый в мелочах, Гирин был непреклонен в том, что считал важным.
— Вы, конечно, не единственный, — сурово ответил Гирин, — таких, как вы, наверное, немало в мире, пока не разысканных. А если единственный, так тем более вас надо беречь, как первого космонавта. Вы и в самом деле путешественник во времени, в прошлое. И напрасно думаете, что это свойство у вас навсегда, вроде вашей силы. Заметили, что видения стали короче и труднее их вызывать? Случившийся проскок в подсознании исчерпался, и благодарите судьбу за это!
— Однако так! Вижу. Что ж, собираться надо домой. Прощай, лаборатория, — охотник обвел взглядом низкое сумрачное помещение и неожиданно поклонился в пояс всем присутствующим. — Душевная благодарность, Иван Родионыч, и ученикам вашим. Не обидите сибиряка, приедете, родными будете. Разуважу охотой, рыбалкой, ягодой, в хрустальной реке купать буду, в бане квасом на душистых травах парить. Испробуете, чего никогда не ели: строганины настоящей из чира, живьем замороженного, хрустов из чищеных кедровых орешков, котлет из черного рябца на медвежьем сале…
— Довольно, Иннокентий Ефимыч, мы все проголодались, и от таких разговоров еще язву получишь, — рассмеялся Гирин. — Перед приглашением устоять трудно. Может, возьмем отпуск да и явимся к вам все трое: Вера, Сергей и я!
— Ой, как чудно-то, Иван Родионович? — всплеснула ладошками Вера.
— За чем же дело стало? — настаивал Селезнев.
— В этом году ничего не получится, — покачают головой Гирин. — Осенью я поеду в Индию по приглашению тамошних ученых. А зимой все же не то, как летом.
— Приезжайте зимой! Будем на лыжах ходить, на оленьих нартах ездить. Пельмени опять же, сливки мороженые.
— Довольно, довольно, — умоляюще вскричал Гирин, — вы прямо чеховская сирена! Заведовать бы вам диетпитанием в хорошей больнице…
