– Прощай, моя дорогая, – грустно сказал Артур Клермонт, пожимая руку Шайны, протянутую из открытого окна кареты. Его темные глаза были полны слез. Сдерживая их, он попытался улыбнуться. – Напиши нам сразу, как только приедешь в Англию!
– Обязательно, – пообещала Шайна. – Прощайте, и спасибо вам за все!
Леди Клермонт всхлипнула, прижимая к глазам платочек. Кони тронулись и покатили карету прочь. Шайна взмахнула на прощание рукой, и на глазах ее блеснули слезы – правда, вовсе не по той причине, которую можно было подозревать.
Она откинулась на мягких подушках, старательно пряча лицо от… от… Господи, как тяжело и страшно называть вещи своими именами! Тяжело, но нужно…
Итак, она сидела, старательно пряча лицо от сидевшего напротив мужа. Своего законного супруга.
– Ты замечательно держалась, – похвалил ее Йен, – хотя я видел, как тебе тяжело. Признаюсь, был момент, когда я подумал, что ты возьмешь и сбежишь – прямо с церемонии!
– Я и сбежала бы, да что толку? – неприязненно сказала Шайна, по-прежнему отвернувшись к окну.
– Я не стал бы возвращать тебя силой, – ответил Йен. – Просто пошел бы к властям…
– И Габриель заплатил бы жизнью за мою свободу, – шепотом закончила она.
– Само собой. А кроме того, всеобщим достоянием стала бы вчерашняя ночная сценка в саду.
Шайна испуганно и изумленно уставилась на него.
– Вы не мо… Вы… Вы… Нет! – выдохнула она.
О господи. Этого еще недоставало! Оказывается, сидящий перед нею негодяй был свидетелем самых интимных моментов между нею и Габриелем!
– Я видел, как ты выходила из дома, – пояснил Йен. – А затем видел, как вернулась – в шали, накинутой поверх порванной, смятой ночной рубашки. Домыслить все остальное было вовсе нетрудно.
Шайна густо покраснела.
– И что мне за это теперь будет? – спросила Шайна, понимая, что, будучи мужем, Йен волен отныне быть в полном смысле хозяином ее жизни.
– Не бойся, я не злопамятен, – успокоил он. – Я не завидую и не ревную к пирату за прошлую ночь. Самое главное – я знаю, что ты его больше не увидишь. Никогда!
Шайна ничего не ответила. Да и не смогла бы, даже если бы захотела: к горлу ее подкатил комок, глаза наполнились слезами.
Так, в молчании, они доехали до пристани. Йен помог Шайне выйти из кареты и подняться на борт судна.
Капитан показал новобрачным их каюту и отправился отдавать последние распоряжения перед отплытием. Шайна же устроилась возле иллюминатора и стала пристально смотреть полными боли и тоски глазами на берег. Она знала, что где-то там стоит – не может не стоять! – Габриель.
Он не мог не быть рядом с Шайной в этот момент.
Хотя бы мысленно. Хотя бы на расстоянии.
Но напрасно искали глаза Шайны Габриеля на берегу! Не был он там. Не мог быть.
В ту минуту, когда якорь «Приключения» был поднят со дна гавани Йорка и свежий ветер наполнил паруса на всех трех мачтах, вынося судно в Чесапикский залив, Габриель пришел в сознание. Он лежал в темной, без окон, тесной каменной норе на охапке жесткой, старой соломы. Кроме этой подстилки, в тюремной камере не было ничего, за исключением помятого, грязного ведра, служившего ночным горшком.
Он застонал и осторожно ощупал ссадины и шишки на своей голове. Последним, что помнил Габриель, была комната, которую он снял в «Лебеде» – портовой таверне. Открыв дверь, он обнаружил в комнате троих незнакомцев.
– Габриель Сент-Джон? – спросил его коротенький, одетый опрятнее остальных человечек.
– Да, – ответил Габриель. – Но что вы, черт побери, здесь де…
На этом его воспоминания обрывались.
Габриель пошевелился, и тут же его голову пронзила ужасная боль. Такая же боль полыхнула в его мозгу тогда, когда пол в гостиничной комнате поплыл у него под ногами и он провалился в кромешную тьму.
Урок пошел на пользу. Когда сознание вновь вернулось, Габриель уже не стал поворачивать голову. Медленно, осторожно он поднял вверх руки, и они показались ему налитыми свинцом. Негромко звякнуло на запястьях железо, и Габриель понял, что скован кандалами.
Он застонал, и его услышали – там, за окованной дверью. В ней открылось маленькое окошечко, и грубый голос спросил:
– Ну, че надо?
Габриель зажмурился – таким нестерпимо ярким показался ему пробившийся в оконце свет после кромешной темноты, царившей в камере.
– Где я? – спросил он, с трудом разлепляя спекшиеся губы.
– В Вильямсбурге. В городской тюрьме, – лаконично ответил все тот же грубый, равнодушный голос.
– За что?
