НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ СОБЫТИЙ
Прошло несколько дней. В ЦГАЛИ опять многолюдно. В вестибюле докуривают, обмениваются рукопожатиями, вежливо уступают – кому первому войти в двери зала. В зале расспросы, приветы, шутки, тут
– …на конференцию в Харьков…
– …ставьте вопрос – мы поддержим…
– …продавалась в Академкниге…
– …почерк очень сомнительный…
– …такие уже не носят…
Звонок. Начальник архива, упираясь ладонями в стол, объявляет:
– На повестке – отчет отдела комплектования о поступлениях последнего времени. Докладчик – товарищ Красовский. Юрий Алексанч, прошу…
К трибуне быстро и бодро идет, приосанившись, средних лет человек с внешностью декабриста: серьезное, благодушное выражение лица, бачки, в черной оправе очки.
Говорит интересно и обстоятельно, перечисляет новые рукописи, часть которых в научный оборот или входит, или уже вошла. Но о бурцевских материалах – ни слова.
Наклоняюсь к уху начальника:
– Почему он про бурцевские не говорит?
– Да за них еще не заплачено…
– А вы что, хотите от них отказаться?
– Ни в коем случае! Какой может быть разговор!
– Тогда я скажу о них.
– Дело ваше… Может быть, в следующий раз, когда все будет оформлено?
Но какое отношение имеет бухгалтерский документ к самому факту архивной находки? И когда начинается обсуждение доклада, беру слово и объявляю о том, что обнаружилось в актюбинском чемодане.
Не успел кончить – из зала идут записки; поднимается Василий Александрович Киселев – профессор, музыковед, один из деятельнейших работников Музея музыкальной культуры.
– Простите,- обращается он ко мне,- кому адресованы письма Чайковского, обнаруженные в этой коллекции?
– Два из них,- отвечаю,- обращены к какому-то Павлу Леонтьевичу и относятся к 1892 году, другие…
– Спасибо! А письма композитора Львова?
– Письма Львова, мне помнится, адресованы певице Бартеневой.
– О, это важные сведения! Вам, вероятно, будет интересно узнать, что в Астраханской картинной галерее имеются письма Чайковского к тому же Павлу Леонтьевичу (фамилия его Петерсон), а также неизвестные письма Михаила Ивановича Глинки, и- что в данном случае важно! – к той же певице Бартеневой. Очевидно, актюбинские и астраханские материалы как-то связаны между собой! Мне кажется, вам следует это проверить.
– Простите,- спрашиваю, в свою очередь я,- а как они попали в Астраханскую галерею, письма, о которых вы говорите?
– Мне объясняли,- отвечает Киселев,- только я уже точно не помню. По-моему, в Астрахани умер какой-то старик, родственники его не то погибли во время войны, не то куда-то уехали-словом, это поступило в Астраханский музей в военное время и куплено чуть ли не на базаре.
КОРЗИНА, О КОТОРОЙ НЕ ГОВОРИЛИ
Кончилось заседание. Приезжаю домой. Дверь открывает Рина. Кутается в оренбургский платок, угасающим от долгого ожидания голосом спрашивает:
– По нашему делу ничего нового нет?
– Есть,- говорю. – С вашей помощью попал сегодня в очень неловкое положение.
– В неловкое? А я тут при чем?
– При том, что со слов Ольги Александровны и с ваших я уверяю всех, что коллекция передана вами полностью, а вы, оказывается, продали часть документов в Астрахани.
– Да что вы мне говорите! Никаких документов не продавали! Уж я то знаю! – Рина возмущена.
– Ну, значит, Ольга Александровна поручила кому-то продать. Чудес не бывает: ваши рукописи попали в Астраханскую картинную галерею.
– Каким же образом? Господи! – Она чуть не плачет.- В первый раз слышу! Рукописи? Это значит – кто- то взял и продал без нас. Подлость какая!…
– Постойте,- прошу.-Давайте говорить по порядку. Я ничего не пойму. Рукописи в Актюбинске, а вы говорите, что кто-то взял их у вас… И что же? Повез продавать в Астрахань?
– Да вы никак не поймете, потому что не знаете толком: у нас половина архива осталась на подловке в Астрахани. – Так вы же ездили и целый чемодан привезли?!
– Ну да… чемодан – привезла. А там еще куча целая оставалась. Я чемодан-то набила, а с этими что делать – не знаю. Взяла корзину – мама раньше белье в ней держала – и туда все! Если с сорок первого, думаю, пролежало три года, что может случиться? Не могла же я еще и корзину забрать! Я и с чемоданом намучилась: вы знаете, какой он тяжелый. Холод! В вагон не протиснешься. Время военное. А у меня две руки только… Как уезжать из Астрахани, я подругам кое-что раздала. Дневник писателя Лейкина Гена один взял читать. А теперь ругать себя готова: надо было передать на храпение людям все, до последней бумажки. Кто бы подумать мог! Глупость такую сделала.
– А что было в корзине, не помните?
– Господи! – Рина взмолилась.- Вы странный какой! Ну откуда я могу помнить, когда мне и посмотреть как следует было некогда! И я же не специалистка. К тому же еще девчонка была – девятнадцатый год. Что там осталось на подловке? Рукописи, ноты от руки переписаны… Письма… Скрябина нет в чемодане?… Там, значит!… Петра Первого пачку бумаг, жалею, туда положила. Ноты композитора Чайковского… Вот что точно запомнила: Чехова письма там были.
– Нет, Чехова,- говорю,- вы в чемодан положили,- там было пятьдесят писем к литераторам Баранцевичу, Лейкину… По-моему, вы ошибаетесь.
– Ошибаюсь? Да вы знаете, у дедушки сколько Чехова было? Связка огромная. Чего же, думаю, я маме одного Чехова повезу? Разделила пачку: что – в чемодан, остальное – в корзину, ведь все равно наша. Если б я могла тогда знать… Теперь я очень и очень жалею.
Конечно, если представить себе условия, в которых пришлось оставить эту коллекцию в Астрахани, упрекать Бурцевых не за что. Как могли они в 1941 году увезти с собой тяжеленную корзину с бумагами?!
В продолжение всей войны Ольга Александровна беспокоилась о коллекции, при первой возможности послала а Астрахань дочь, чтобы спасти собрание отца. Поручила ей привезти самое ценное. Наконец, без всяких с чьей-либо стороны побуждений сама заявила о желании передать коллекцию в государственное хранилище. Казалось бы, сделано все. И сделано правильно. И, тем не менее, нельзя успокоиться при мысли, что уникальные документы остались на чердаке без присмотра и, возможно, частично пропали. Ведь если бы в 1944 году все, чего нельзя было с собой увезти, Рина передала в картинную галерею, бумаги были бы целы!
– Почему же вы не обратились в музей, когда стало ясно, что всего с собою не увезете? – спрашиваю Рину.
