Это был успех, неожиданный и великолепный. Мы с новым жаром принялись за работу. Когда мы ввели в “память” машины содержание последних вырезок, было уже начало четвертого. Мы подкрепились бутербродами.
— Итак… какую точку зрения задать ей для составления программы?
— Точку зрения… Нет, до этого она еще не доросла. Давай лучше начнем опрос, какая ей нужна дополнительная информация, чтобы она могла ориентироваться в современных условиях.
Это нудная работа, требующая уйму времени. Своего рода испытание методом проб и ошибок, которое нужно вести без устали, почти интуитивно, на ощупь. Между тем тусклые окна принимают голубой оттенок. Час, когда сильнее всего ощущается усталость. Если сидеть сложа руки, то очень хочется спать, поэтому я сменил Ёрики. Когда через минуту я оглянулся, он уже спал.
Ага, машина отзывается. Какой-то неясный ответ. Сначала я не мог понять, в чем его смысл. Я попробовал отключить взаимодействующие секции. Тогда из одного вывода вышли слова “сам, лично”, а из другого — слово “человек”. “Сам, лично” — это, по-видимому, сама предсказывающая машина. Предсказывающая машина и человек?.. Что она хочет этим сказать? Стоп! Может быть, эта неопределенность обусловлена не скудостью информации, а взаимоотрицанием противоречащих друг другу данных? Или… Нет, не понимаю. Что же она хочет сказать?
Вдруг я спохватился. Да ведь сама неопределенность ответа и есть ответ на мой вопрос. На вопрос, который я задал. Какой же вопрос я задал? Я даже не обратил на это внимание. Да, тема программирования! И что я хотел выяснить? Все ясно. Существует ли возможность сломить сопротивление комиссии… и если существует, то какой план будет лучше всего для этой цели? Вот какая проблема.
Может быть, на этот вопрос она и отвечает. Что-то очень уж простой ответ. Предсказание судьбы человека. Человека индивидуального, вне социальной информации, потому что для него эта информация построена из взаимоотрицающих элементов… Предсказание индивидуального будущего!
Что же, почему бы и нет? Кажется, я недооценивал машину. Ее возможности обширнее, чем я ожидал. Впрочем, удивляться нечему. Дети приводят в изумление родителей, ученик обводит вокруг пальца наставника…
Я поспешно бужу Ёрики. Сначала он сомневается, но потом, наконец, соглашается со мной.
— Действительно, это логично. Ведь политический прогноз и предсказание судьбы индивидуума в каком-то смысле противостоят друг другу. Как бы ни было, попробовать стоит.
— Кто будет контрольным образцом?
— Спросим машину…
Но машина, казалось, не собиралась указывать нам еще и контрольный образец. Ей было все равно.
— Придется искать самим.
— Если мы хотим начать с предсказания номер один, необходимо, чтобы объект не знал об эксперименте.
— Дело не из приятных.
— Да…
Меня наполняло радостное возбуждение. Действительно, насколько судьба живого человека интереснее цифр и графиков! Нам тогда и в голову не приходило… Мы совсем не думали о человеке, о нашем ближнем, которого выберем для бесцеремонного исследования. Ничего не поделаешь; видимо, так это и должно было быть.
Я прилег, не раздеваясь, на диван и проспал около пяти часов.
Около полудня я позвонил Томоясу.
В три часа пришел ответ.
— Полный успех. Правда, окончательное решение будет вынесено на следующем заседании комиссии, так что придется подождать, но к этому вашему плану даже начальник управления отнесся весьма благосклонно. Большое вам спасибо…
Мы верили в машину. Мы вообще верили в успех и не очень беспокоились. И все же я вздохнул с облегчением, когда не услышал в голосе Томоясу обычной напряженности.
7
В четыре мы отправились на поиски этого мужчины. Ну, разумеется, мы не сразу решили, что нам нужен именно мужчина. Дважды бросали бумажку, на которой с одной стороны было написано “мужчина”, а с другой — “женщина”, и оба раза выпало “мужчина”. Так получилось, что мы стали искать мужчину.
— Сколько, оказывается, мужчин на свете!.. Кого же выбрать?
— Мы как лисы в стаде овец.
— Глаза разбегаются. До чего жаль, что нам не женщина нужна…
— Ничего, и до женщин еще доберемся.
Вначале мы просто беспечно прогуливались. На метро и на электричке добрались до Синдзюку. Постепенно это стало надоедать.
— Нет, так не годится. Определим, какой именно человек нам нужен…
— Какой именно? Может быть, такой, который долго проживет?
— Такой, которого не раскусишь с первого взгляда.
— Значит, он должен быть очень обыкновенный, ничем не примечательный на вид.
Но людей обыкновенных, ничем не примечательных на вид слишком много. Рисковать не хотелось. Около семи часов мы окончательно вымотались, зашли в маленькое кафе и сели за столик у окна.
И там мы увидели этого мужчину.
Он совершенно неподвижно сидел за соседним столиком над блюдцем с мороженым, упершись взглядом в стеклянную дверь, на которой золотыми знаками было написано название заведения. Мороженое таяло и переполняло блюдце. Видимо, он заказал мороженое и сразу забыл о нем.
Я оглянулся и обнаружил, что Ёрики тоже заметил этого человека. Не знаю, сколько времени требуется порции мороженого, чтобы растаять, но зрелище это произвело на нас изрядное впечатление. На вид это был очень обыкновенный человек, но чувствовалось в нем что-то такое… Может быть, мы слишком вольно толковали внешние признаки, но нам показалось, будто эта маленькая подробность, это блюдце с нетронутым растаявшим мороженым является безошибочной приметой нужного для опыта человека.
Ёрики толкнул меня под локоть и показал взглядом. Я кивнул в ответ. Подошел официант за заказом. Ёрики спросил какой-то сок, но, когда я заказал кофе, он отменил сок и тоже заказал кофе. В ожидании кофе мы не обменялись ни словом. Наши языки сковывала усталость и еще больше тяжесть решения, которое нам предстояло принять. Но ведь нам было все равно, кого выбрать. Пусть это будет человек самый обыкновенный, самый средний, только с какой-нибудь маленькой характерной особенностью. Но разве узнаешь без расследования, есть ли у человека характерная черточка? К тому же мы утомились. Ходить и колебаться, не зная, на что решиться, можно до бесконечности. И было очевидно, что, если хотя бы один из нас выразит согласие, объектом нашего эксперимента неминуемо станет этот самый мужчина с блюдцем растаявшего мороженого.
Несмотря на жару, он был в фланелевом костюме, отлично сшитом, хотя и несколько поношенном. Человек сидел, выпрямившись, совершенно неподвижно. Бросалось в глаза только, что время от времени он менял положение ног. И еще он нервно вертел в руке, лежащей на столе, незажженную сигарету.
Вдруг загремела грубая музыка. Это какая-то девочка опустила в музыкальный автомат десятииеновую монету. Девочке было лет восемнадцать–двадцать, она была в черной юбке до колен и красных сандалиях. Музыкальный автомат находился позади нас. Мужчина испуганно обернулся на шум, и мы в первый раз увидели его лицо. Какое-то строгое и вместе с тем нервное, с запавшими глазами, оно плотно прилегало, словно привинченное, к черному галстуку бабочкой. Этому человеку, видимо, за пятьдесят, но есть в нем что-то детское — возможно, из-за крашеных волос.
Музыка была для меня слишком вульгарной. Слух Ёрики она, однако, не оскорбляла, он даже принялся отстукивать ритм кончиками пальцев. У него даже выражение лица смягчилось. Отхлебнув кофе,
