изволю докладывать, что темно уже становится, – ну... а ночь-то нынче купальская-с.
– Так что же?
– Как угодно вашему благородию, но тольки я, значит, как вот стою перед вами, так точно сваеми глазами видел... Там, ваше благородие, «оно» ходить...
– Пьян ты, братец, что ли?! Какое там еще «оно»?
И, не дожидаясь объяснения, я сказал людям: «Шагом марш» – и тронулся далее.
– Кто его знаить, ваше благородие, что «оно» такое, а тольки ходить... Сам, значит, видел, – на ходу уже продолжал докладывать мне Слуцкий. – Я, этта, крадусь к Аслану, а «оно» мне навстречу... И больше не будить, к примеру, как вон до того дерева – шагах в тридцати, значит, остановилось и смотрить на меня, и покажись мне, что жалостно так, во все глаза то-ись смотрить! А потом вдруг шасть в сторону и пропало – ну, вот словно скрозь землю провалилось!
– Померещилось, может? – заметил Амплеев. – В лесу это бывает об ину пору.
– Чего те «померещилось»?! Пьян я, что ли, и в сам деле?! – огрызнулся на него Слуцкий. – Говорят те, сваеми глазами, а он – «померещилось»!
– Какое же «оно» с виду-то? На что похоже? – спросил я с невольною улыбкой.
– Белое, ваше благородие, как есть все белое, и на голове, словно как у покойников, саван, алибо платок какой, не знаю уж, а тольки что белое – это верно-с!.. И как быдто женска пола, ваше благородие.
– Ну, баба какая-нибудь пошла свенто-янския травы сбирать, и только; а ты – солдат – испугался!.. Эх, брат!
– Есть воля ваша! А тольки не похоже «оно» на бабу деревенскую, хоша и точно, что скорее сдаеть на женский пол, одначе ж не баба, потому ежели баба – ту сейчас видно!
– А этта, ваше благородие, – помолчав минуту, снова заговорил Слуцкий таинственно понилсенным тоном, – я так думаю, что это никто больше как... французинка... та самая, что штабс-ротмистр анадысь изволили вам сказывать... Это она самая и есть!
«Ильяновская легенда!» – подумал я про себя.
– А разве вы еще не забыли про нее? – спросил я Слуцкого.
– Зачем забыть, ваше благородие! Нам, как тодысь про нея денщики сказывали, так очинно даже занятно!.. И мы часто потом промеж себя толковали, да и ночные наши тоже видели, как и я же вот теперь. Да и что ж мудреного! – несколько философски продолжал мой взводный. – Места здесь самыя подходячия! И лес, этта, и болота, и озера – вся эта нечисть любит ведь по таким трущобам водиться, а нонче к тому же Аграфена-купалыцица – вот и выползла, значит, на свет Божий. Сегодня ей шабаш!
– А что, Иван Антоныч, – не совсем уверенно обратился к Слуцкому Амплеев, – кони-то сегодня ни с того ни с сего разбежались – ведь это все, поди-ко, ёйныя же штуки! Пожалуй, что она все шкодит!
– А ты как понимаешь?! – как бы нехотя, но уверенно и авторитетно ответил ему Слуцкий и замолк.
Разговор прекратился.
Солнце давно уже село, и в лесу с каждою минутой становилось все более сумрачно и сыровато. Проехали мы вперед еще около версты от места нашей последней остановки.
– А ну-ко, Амплеев, подай еще «апель», – распорядился я, когда мы выехали на одну из лесных тропинок, которую можно было разглядеть еще в сумраке по двум глубоким колеям, проложенным крестьянскими возами.
Сигнал был подан.
– О-го-го-го-о-о! – долетел к нам издали человеческий голос.
– Леший!.. – проговорил Амплеев с какою-то странною улыбкой, которая послышалась в его слегка дрогнувшем голосе, так что выходило – не то в шутку сказал это, не то в самом деле рассказы Слуцкого оставили в нем свою долю суеверного впечатления.
– Дура! – буркнул на него взводный сквозь зубы. – Это, ваше благородие, должно, кто-нибудь из наших голос подает, – обратился он непосредственно ко мне. – Может, подождать прикажете? Авось подъедеть!..
И мы придержали коней.
– А что ж, Иван Антонович, – с той же улыбкой в голосе продолжал Амплеев, – рази не бывает так, что «оно» нарочно заводить? Для того и голос по-человечьи подает!
– Ну и пущай его! – нехотя и с оттенком неудовольствия проворчал Слуцкий. – «Заводить»!.. Выдумал тоже – «заводить»! Мы здесь теперича, братец мой, на торной тропе стоим, а она все куда ни на есть да выведеть! Это не то что, как давича, по целине да по болоту! А здесь к тому же видко; даже горазд видчея, чем там было.
В это время навстречу к нам по тропинке выехал всадник.
– Это ты, Андрей Васильевич?
– Так точно, ваше благородие! – ответил голос Склярова.
– Ну, что? Как там у вас? Разловили?
– Есть-таки. А у вас две?
– Две: Аслан и Бобелина.
– Ну и слава Богу! Восемь коней, значит, поймано. Одна Астролябия только отбилась в сторону, к Гершкиной корчме побежала, – объяснял вахмистр. – Ну, да туда за ней Вороненко с тремя солдатиками погнал; надо быть, переймут и ее!
– А всех-то девять бежало?
– Так точно. Шестерых уж домой повели. Стало быть, и нам больше делать нечего. Поворачивай, ребята!
И мы, взяв себе в вожаки Склярова, которому уже хорошо была известна эта тропа, направились по ней к Ильянову.
10. Ночь на Ивана Купалу
Через несколько времени влево от нас, в той стороне, где старорослый хвойный лес был несколько реже, я заметил вдали мелькающий между деревьями отблеск какого-то зарева, а еще спустя несколько минут до нашего слуха стал доноситься с той лее стороны гул людского говора и звуки песен. Женские голоса были слышнее.
– Ишь, у мужиков-то гульба1 – заметил Скляров. – Купалу, значит, справляют.
– А что, Андрей Васильевич, – осведомился я, – не знаешь ты, штабс-ротмистр поехал туда или нет?
– Надо быть, поехали, ваше благородие, потому они приказывали тележку свою заложить, и мы уже закладывали даже, как случилась-то у нас катавасия эта.
«Стало быть, я, вероятно, найду его там», – подумалось мне, и потому, не желая более утомлять мою и без того уже утомленную лошадь, я сдал ее на руки Слуцкому, приказав людям следовать своею дорогой, а сам пешком отправился по тому направлению, откуда слышались голоса и трепетным светом мелькало зарево.
Пройдя сотни три саженей, я очутился на возвышенном берегу озера. Густой, высокий лес со всех сторон окружал его, как стеною, и, опрокинутый, отражался в воде смутными черными тенями. На противоположном, более отлогом берегу раскинулась предо мною оригинальная картина. Там пылал громадный костер.
Вереницы искр, словно бы живые существа, какие-то фантастические духи, а не то – как будто огненные листья в осеннюю бурю – целыми снопами взвивались кверху, кружились в воздухе, длинною полосою уносились далече или нее огненным дождем сыпались в воду, отражаясь огненными змейками в ее невозмутимо-спокойной глади.
Вокруг этого костра толпилось множество народа. Сюда из нескольких окрестных деревень Езерской волости сошлись крестьяне праздновать своего Купалу. Место около костра было украшено молодыми березками, воткнутыми в землю; в стороне виднелось несколько шалашей, покрытых зелеными ветвями, и перед ними курились маленькие костерки, на которых «маладзёхны» [21] приготовляли яичницу – это излюбленное и необходимое традиционное кушанье купальского праздника. Старики со старухами сидели в отдельных кружках и угощались водкою и сыром. Вообще, на Купалу не употребляют мяса, выбирая для пиршественных угощений более растительную или молочную
