спрашивают у знакомых евреев:
– Отчего у вас умер такой-то?
Еврей на это всегда ответит:
– Так... От гхудова хворобы.
– От какой же именно? Что это за худая хвороба? – пристают офицеры.
– Ну, и вы сшзми зжнаитю. Сшто я вам буду гхаворить!
– Да нет, однако как она называется, эта ваша хвороба, от которой умер такой-то?
– Ну, зжвестно, досталь сшибе и отсюда, и оттуда – понимаетю? – неохотно ответит наконец еврей, указывая надлежащим пояснительным жестом себе на рот и на заднюю прореху фалд своего сюртука, и поспешит переменить тему разговора.
Когда же холера усилилась до довольно значительной степени, так что евреи стали умирать ежедневно десятками, то какой-то святой цадик-талмудист, к которому обратились они за советом, уверил их, что для прекращения смертности в собственно еврейской среде надо сделать «отвод» болезни на какую-либо иную среду, на «гойев», и для этого необходимо-де исполнить особый обряд такого рода: нанять какого-нибудь человека из нееврейской среды (это conditio sine qua non) [40] и поставить его на некоторое, хотя бы самое короткое, время сторожем у ворот еврейского кладбища, с тем чтобы он встретил на своем посту первого еврейского покойника, какого принесут к ограде. При этом похоронная процессия, остановясь в нескольких шагах перед воротами, должна спросить у сторожа, есть ли еще место на кладбище, на что сторож должен ответить, что мест уже более нет – все, мол, заняты, все кладбище сплошь захоронено, ни одной пяди земли свободной не имеется, – стало быть, не трудитесь умирать, потому что и хоронить вас больше негде. Евреи, однако, несмотря на уверения сторожа, должны упрашивать его пропустить их лишь на этот раз, в виде исключения, захоронить только одного – всего лишь одного покойника, что это у них уже последний, а больше ни одного из евреев, умершего от худой хворобы, не будет, в чем они дают все торжественную клятву. Сторож все-таки обязан отказывать, и вот тогда-то участвующие в похоронной процессии, отстранив сторожа, якобы силою растворяют ворота и врываются с покойником на кладбище. После этого обряда, удачно совершенного, холера непременно должна-де прекратиться между евреями и перейти на ту среду, к которой принадлежит сторож.
Между тем умерла одна богатая купчиха, приходившаяся как-то сродни нашей Хайке. Видят евреи, что дело совсем уже плохо, что худая хвороба из лачуг начинает забираться в хоромы, и решили, что надо наконец безотлагательно сделать отвод болезни. Вследствие этого кагальные старшины вздумали возложить на Хайку, как на родственницу покойной, особую миссию: ты, дескать, всех улан доподлинно знаешь, у тебя есть знакомые и между солдатами, принайми-ка одного из них сыграть роль сторожа к похоронам твоей родственницы. Хайка сообразила, что в таком случае худая хвороба перейдет на улан, и потому отказалась от предлагаемой миссии. Взъелись на нее за это старшины: ты, мол, не хочешь оттого, что сама в уланах служишь, около них всякий треф и сама стала трефная [41] . Хайка не на шутку оскорбилась этим последним эпитетом и посчиталась со старшинами. Те решили между собою оставить ее в покое – «Цур ей и пек ей! Хай ей черт!» – и обратиться помимо нее к солдатам.
В это время в карауле при штабе находился 2-й эскадрон, расположенный в пяти верстах от города в деревне Грандичи, куда дорога лежит как раз мимо еврейского кладбища.
Пошли старшины на базар подыскивать подходящего для их цели человека и попали там на улана Вахрушова, отпущенного в город за покупками. Обратились к нему: тебе, милый человек, все равно-де надо в эскадрон, в Грандичи, возвращаться, так заодно уже постой-ка сторожем у нашего кладбища, пока мы похороним нашу покойницу; это нужно-де нам для большого почета; мы тебя научим заранее, что говорить и как отвечать на наши вопросы, а ты за свою услугу хорошо заработаешь себе на водку. Таким-то образом сторговались они с Вахрушовым за пять злотых [42] , дали ему в задаток два злотых да еще крючок водки ради наибольшего поощрения к усердию в исполнении роли сторожа и затем, внушив ему все, что следует, отправили его к кладбищу, а сами поспешили к покойнице – поторопить ее вынос.
Вахрушов был малый не промах, солдатик себе на уме, и притом отчасти плутоватый. Идучи к кладбищу, завернул он по пути в шинок, выпил еще водки на полученные два злотых и пришел в веселое расположение духа. Стал он у кладбищенских ворот и думает про себя: «Зачем это вдруг жидам сторож здесь понадобился? Никогда такого случая еще не бывало... Что-нибудь неспроста!.. И отдадут ли они остальные три злотых или понадуют?.. Вернее, что понадуют... А может, и нет?»
И домой-то хочется солдату да и трех злотых упустить не желает – все же надежда мелькает ему такая, что авось и не надуют. Только вот притча: зачем это вдруг им сторож понадобился? «Понадуют ли там, нет ли, а лучше пока что понадую-ка я сам жидов!.. Так-то дело, кажись, вернее будет – авось либо и больше заплатят!..» Ходит он себе у ворот, а самого даже смех разбирает – в жидовские, мол, сторожа нанялся и должен уверять, что ни одного места нет на кладбище!
Только вот, пока он так себе размышляет, из города спешным шагом валит уже еврейская гурьба, посреди которой высятся носилки с покойницей. Подходит процессия к кладбищу и останавливается в десяти шагах перед воротами.
– А сшто? Чи есть ищо миесту на кейвер?
Вахрушова словно лукавый подтолкнул – еще веселей ему стало, и махнул он рукой на свою обязанность.
– Есть! Есть! – говорит. – Много есть еще! Ступайте все! Не токма что про всех вас хватит, а еще и детям, и внукам, и правнукам вашим вдосталь останется.
Можете себе представить, какой панический переполох произошел между евреями, какой «гевалт», какие «ваймиры» завопили они всем кагалом, в каком ужасе заметались во все стороны!..
А Вахрушов при этом сам еще предупредительно растворяет настежь ворота и приглашает:
– Пожалуйте! Милости просим!
В ярость пришли евреи, подскочили к нему с воплями, с ругательствами, с кулаками, а плут солдат и глазом не моргнет, только предостерегает внушительным образом наиболее завзятых:
– Вы, братцы, того... полегче, не балуй!.. А то ведь у меня при себе – сами видите: и пистолет в кобуре, и сабля вострая... Вам же нехорошо будет, как выну.
Вмешались в дело габаи и галеры – старшины и члены погребального братства Хевро: одни отстранили разъярившуюся кучку, другие взмолились к солдату – скажи, мол, Бога ради, что нет уже ни одного места!
А тот им на это:
– Как можно, чтобы местов не было, коли есть еще эвона сколько!
– Ну, гхарасшо! Нехай там есть, а ти сказжи, сшто ниету! Закрой сшибе глязи, сштоби тибе не видно било, и сказжи: ниету!
– Зачем же, милый человек, мне врать?.. Я, брат, солдат, я присягу принимал служить верою и правдою, так как могу я опосле того говорить неправду – сам посуди ты!
Приступают к нему хором уже все сопровождавшие покойницу, евреи и еврейки: скажи, да скажи!
– Ну, и что тебе стоит? Ты же ведь подрядился!
– Мало ли что подрядился! Да коли подряд-то невыгоден! Этое дело не пяти злотых стоит.
– Ну, гхарасшо! Бери болш, бери, сшто гхочишь, толке сказжи нам как сшледуваит!
– Давайте сто рублев, так скажу, а меньше – ни копейки! Не моги и думать!
Стали евреи совещаться между собой – как быть при таком прискорбном и скандальном случае. Иные, из наиболее суеверных, предлагали было – уж куда ни шло! – собрать в складчину сто рублей, как вдруг один «шейне-морейне» – «мондра глова» из старшин-талмудистов и казуистов – «додумал», что не только ста рублей, но и обещанных трех злотых давать не следует, ибо теперь, что ни дай ему, все будет напрасно, так как условная процедура самого обряда уже нарушена, скандал произведен, – значит, чудодейственная сила отвода хворобы потеряна, и даже самое погребение покойницы не может состояться, пока не приищут нового сторожа, потому что если похоронить ее сразу после такого скандала, после такого зазорного приглашения всех евреев со чадами и дальнейшим потомством пожаловать на кладбище, на готовые места, то худая хвороба так пойдет косить, «сшто ми увсше, до сшами последний еврей, як мугки, издегхнем».
Решили на общем совете, что надо нести покойницу назад в город я постараться как можно скорее
