что сами понимаете. Встает естественный вопрос об уклонении, и я отвечу в свою очередь уклончиво. Как говорится в школе, не обязательно, но желательно. На занятия в секции направлены: Драгоманова — биатлон, Дятликович — горные лыжи, Евтеева — теннис…

Свиридов с позорной дрожью в руках ждал, куда определят его, и был потрясен, услышав, что вместо рекомендованных невропатологом лыж он направлен в секцию фехтования, к которому сроду не чувствовал интереса. Гусев, Панкратов и Бобров упомянуты не были.

— Чумаков… ну, это неважно, извините. Все.

Рослый язвенник Чумаков с облегчением расхохотался.

— Ну, благодарю за сотрудничество, всего доброго, — попрощался Борис Львович и, не предложив задать вопросы, вечной своей побежкой покинул зал.

Свиридов еле сдерживал желание расхохотаться. Вероятно, это была реакция стыдного облегчения, миновавший шок; он уловил такую же блаженную улыбку на лице давешней училки, любительницы стихов, и обменялся понимающими взглядами. Переглянулся с ним и симпатичный коротышка с маленьким умным лицом и ежиком седеющих, соль с перцем, но не редеющих волос.

— И чего думаете? — спросил коротышка.

Свиридов пожал плечами.

— Бред и бред. В диверсионную группу не верю, как хотите.

— Версийки есть. Вам куда сейчас?

Они вышли вместе. Над «Соколом» разливался пыльный розовый закат, упоительно пахло сухой травой, бензином, поздним московским летом. В арке сталинского дома напротив тоненькая девочка в белом платье с синими цветами чеканила мяч, и это зрелище уравновешивало собою почти все, о чем не хотелось ни говорить, ни думать. Свиридов испугался, что все слишком хорошо, поискал возможную порчу, дабы она не застигла врасплох, и поймал себя на новом страхе: не караулит ли за углом Бобров? Но Боброва след простыл, и это был дополнительный повод для счастья.

— Я, честно говоря, предупредил жену, что могу не вернуться, — сказал коротышка. — Зовут меня, кстати, Глазов, Глеб Евгеньевич.

Глазов, как выяснилось, работал в «Общественном мнении», а по первому образованию был этологом, то есть до социальной психологии изучал звериную. Большой разницы, по его словам, не было.

— Я у вас «Пару» читал, — сообщил он, заговорщицки подмигивая.

«Пара» была первым сценарием, который сам Свиридов считал приличным: история молодых супругов, вдруг начавших ссориться насмерть. Тут было, конечно, не без Альки. Девушку трясло от диких приступов беспричинной ненависти к возлюбленному, мирно сопевшему рядом, и она решила обратиться к регрессивному психотерапевту, гарантировавшему отыскание роковых причин в ее прошлой жизни. Как выяснилось, в этой мы общаемся в основном с тем, кого знали в прошлой, и доигрываем старые драмы. История лихо закручивалась и элегантно разрешалась, и это была единственная вещь, которую Свиридов напечатал в «Альманахе».

— Откуда вы ее взяли?

— А мне присылают «Альманах».

— Дело хорошее.

— И альманах ничего. В общем, я знаете что думаю? Что эта история немного похожа. Доигрывание давней драмы. Когда-то мы были, допустим, батальон и эффективно действовали вместе, а теперь нас собрали — и…

— Но там же в конце совсем иначе объясняется.

— Да нет, я так. Для развлечения. Если серьезно — это просто пример большой деградации. Бессмыслица на всех уровнях. Я вам как-нибудь подробней расскажу. Пойдемте выпьем?

— Давайте. Делать один черт нечего.

Они зашли в стекляшку напротив метро и взяли по двести.

— Как думаете, «Путинку» переименуют в честь преемника?

— Замучаются переименовывать, — предположил Свиридов. — Нельзя «же марку менять каждые четыре года, или даже восемь. Представляете, что было бы с «Колой» при таком ребрендинге?

— Не скажите, — засмеялся Глазов, — самый цимес может оказаться в этой смене. Оформление все прежнее, а фамилия другая. Предыдущая становится раритетом, коллекционируется, продается за бешеные деньги…

— А есть у вас в «Общественном мнении» какие-то догадки? — со старательной небрежностью спросил Свиридов.

— У меня была идея сделать опрос — хотите ли вы попасть в список. Не дали, — сокрушенно признался Глазов. — Тема засекречена.

— То есть все серьезно?

— Не думаю. Понимаете, у одного старого автора — сейчас точно не вспомню, — ставился вопрос: каковы моральные стимулы в отсутствие идеологии? Существуют ли они? В каком-то смысле это самое интересное. Упирается в чистую антропологию: возможен ли человек без погонялки, палки, указки и тэ дэ. Выясняется, что невозможен. Именно поэтому после серых приходят черные. Человек — как поле: сам по себе культурными растениями не зарастет. Мы видим триумф сорняка, и это не государственная политика по сознательному оболваниванию, не-ет. Это следствие эпохи, когда любое воспитание было объявлено насилием. И в результате господствует чушь, потому что именно чушь становится самой победительной силой в обезглавленном обществе. Знаете один эксперимент Барановой? Это модный московский этолог, тридцать пять лет, а весь Запад на нее молится. Так вот: она занималась механизмом социального отбора у крыс. Берем стаю, смотрим, кого выбирают вожаком. Самого умного, сильного и обучаемого: мы ведь, прежде чем сбить крыс в стаю, изучаем их по отдельности. И вот у нее был любимчик, по кличке почему-то Чайковский, — то ли чай любил, то ли очень был музыкален, — не крыса, золото. Только что не говорил, и то пищал с человеческими интонациями. Дальше что она делает? Как только в стае из пятнадцати крыс определяется вожак, она берет его и рраз — изымает. В соседнюю комнату. В стае, естественно, снова начинается селекция. Но только на этот раз умные крысы — помня, что стало с правильным вожаком, — выбирают уже не самого умного и обучаемого, а самого жалкого и подлого, абсолютно тупую гниду, со страшным уровнем агрессии. У человека в девственном состоянии — если его не окультуривать на каждом шагу — примерно те же механизмы. Естественную селекцию у нас всякий раз рушат, а потому любая идея рано или поздно превращается в список.

— Но у вас нет догадок, по какому принципу он составлен?

— Догадки есть, но это все недодумано. Даже если я примерно опишу механизм, цель от меня пока скрыта. Или я не хочу про нее говорить.

— Не хотите — как хотите.

— Сформулирую — скажу, — пообещал Глазов. — Не хватает деталей. Вообще у всего этого уже тот плюс, что вот, знакомишься с хорошими людьми. Приходите к нам, с женой, если женаты.

— Почти, — соврал Свиридов, а впрочем, не так уж и соврал.

Вероятно, это был лучший день за время пребывания в списке — потому что нет большего счастья, чем грозившая и рассосавшаяся неприятность. С этого момента и до самого ноября счастья почти не было, или оно было так тесно сплавлено с подспудным отчаяньем, что помнилось не как счастье, а как тоска.

11

Следующим утром звонок Глазова вторгся в невнятный эротический сон, в котором Свиридов спасал незнакомую девушку от казни; спасти-то он спас, но с оттенком разочарования — хотелось посмотреть на казнь девушки. Она, кажется, тоже уже настроилась и потому слегка расстроилась. Тем не менее Глазову Свиридов обрадовался — вечер накануне был хороший, человек приятный.

— Здравствуйте, Глеб Евгеньевич.

— Не разбудил, Сережа?

— Так, почти.

— Ну простите. Дело в том, что Чумакова взяли.

Свиридов чуть не выронил мобилу.

— Как взяли? Кто?

— Непонятно кто. Арестован час назад у себя дома. Пришли участковый и двое в штатском. На сайте

Вы читаете Списанные
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату