большевиков, которых он до революции защищал и успешно защитил в Томске, ныне были членами ЦК - скорее же просто был не готов менять жизнь, начинать ее заново.
Лет семь Кузьмацкий как будто был прав, во всяком случае, его даже не уплотнили, друзья, эмигрировавшие - не важно, в Харбин или в Париж, жили куда хуже. Однако после двадцать пятого года заслуги перед революцией перестали компенсировать Керенского и прочее, список вин рос буквально на дрожжах, и он больше не обманывал себя, понимал, что катится под откос. Но продержался Кузьмацкий еще почти пятнадцать лет. Только перед самой войной он был арестован и погиб в лагере.
В двадцатые годы Кузьмацкий по-прежнему считается лучшим в городе адвокатом, но он уже прочно на крючке у ГПУ. По природе своей он не сволочь, просто пришла пора замаливать старые грехи. Ставить “органам” палки в колеса защита давно и везде думать забыла, тем не менее неожиданности на политических процессах случались, а партия считала это браком, недопустимыми проколами в работе. Кузьмацкий постукивал на клиентов, при необходимости помогал их сломать, убедить, что любое запирательство только во вред, и с ним сначала и до конца все шло гладко. В благодарность прокуратура с его подзащитными старалась не зверствовать.
Когда охранник оставил его с нами в камере, мы было приняли присяжного поверенного за товарища по несчастью, но недоразумение тут же выяснилось. Представившись и с каждым поздоровавшись за руку, Кузьмацкий, не тратя лишних слов, перешел к сути. В сущности, то, что он нам предложил, было обычной судебной сделкой. В качестве прелюдии Кузьмацкий объяснил, что приговор - он такой, какой будет. С приговором может помочь лишь Господь, да и то одним - надеждой и смирением. У ГПУ есть разные соображения, и тем или иным способом оно своего добьется. Что суд, что он, Кузьмацкий, в любом случае сыграет с “органами” в поддавки. Значит, послушавшись, в смысле приговора мы ничего не теряем, а вот в остальном выиграем. Во-первых, если будем пай-мальчиками, ему, Кузьмацкому, скорее позволят сохранить в протоколе смягчающие вину обстоятельства. На них он будет опираться потом, когда подаст апелляцию. На томском этапе все давно определено, и здесь надеяться нечего, а дальше помочь он, может быть, и сумеет. Кроме того, нас не будут бить, не будут издеваться и уже точно никого не переведут в какую-нибудь “щучью” камеру, до конца процесса мы втроем здесь же и останемся.
То, что говорил Кузьмацкий, выглядело разумно, и предложенные правила игры я принял легко. Мне вообще в тюрьме было проще. В отличие от отца Николая, например, не надо было отвечать ни за кого, кроме самого себя. Он тоже в конце концов согласился сотрудничать, но продолжал беспрерывно плакать о детях, жене, молился и снова плакал. Твердость выказал лишь Ноан, который любые показания на меня и отца Николая подписывать категорически отказался. Мы втроем - я, отец Николай и Кузьмацкий - напролет двое суток убеждали его, что это пустая формальность: суд так и так будет закрытым, в деле тоже в любом случае будут его показания, и проверять, ефимовская под ними подпись или не ефимовская, никому и в голову не придет, но шаман стоял на своем.
Однако сгубил Ноана не отказ дать показания, они и вправду были мурой, а то, что случилось месяц спустя, когда на допросе у Избина Ефимов вдруг заявил, что не только ничего не подпишет, но клянется, что, если беззаконие немедленно не прекратится, он отправится в Москву прямо к “совести партии” - главе партконтроля республики Арону Александровичу Сольцу и лично расскажет, что от имени РКП(б) творят в Томске чекисты. А еще тремя днями позже при нас и Кузьмацком в доказательство, что в самом деле летал на бубне в Москву, предъявил зашедшему в камеру Избину красивую ручку с золотым пером, на которой аккуратно была выгравирована фамилия Сольца, его инициалы и надпись: “Делегату третьего Конгресса Коммунистического интернационала”. Черт его знает, откуда он ее взял в тюрьме. В общем, словно под копирку повторялась история, которая выгнала из органов Волкова. Оставить ефимовский номер без последствий Избин не мог. Человек он был неробкий, никакого московского Сольца не боялся, и попытку запугать себя шаману не простил.
Кузьмацкий обсуждал с нами каждую деталь процесса, и мы не видели тут ничего странного. Мы говорили о том, что, как и когда будет идти, он охотно выслушивал на сей счет соображения Ефимова и мои; отцу Николаю было не до того, хотя и ему в случае искреннего сотрудничества было обещано свидание с женой. Надо сказать, что Кузьмацкий мало в чем нас обманывал, в частности, ни от кого не скрыл, что настроен до крайности печально, объясняя это, правда, не злым умыслом Избина, а временем, общей его жестокостью.
Поначалу адвокат приносил нам лишь наметки, дальше, к нашему удивлению, они вдруг сами собой начали складываться в либретто, то есть в сценарий в первом его приближении. Обычно приходя в камеру вскоре после подъема и уходя перед отбоем, Кузьмацкий очевидно работал и дома, ночью, потому что обговоренное накануне на другой день приносил уже в законченном виде. У него явно было отличное ухо и незаурядный литературный талант, во всяком случае, слова, выражения, даже строение фразы и отца Николая, и Ефимова, и мое он схватывал буквально на лету, и как музыкант инструмент, настраивал, доводил до ума речь своих подзащитных. Не пропадало ничего. Он много и с сочувствием расспрашивал нас о прошлой жизни, больше любил давние времена, ничем с тем, что было сейчас, не связанные, но и тут в Кузьмацком, по-видимому, был дополнительный механизм, и он, придя домой, все, что говорилось, тщательно просеивал, в итоге пара-другая деталей тоже оказывалась в наших показаниях. В результате дело прямо на глазах превращалось в нечто такое, чему я и сам, окажись не на скамье подсудимых, охотно поверил.
Наверное, в литературе, прошитой юридической казуистикой, есть немалая сила. Суть процесса с точки зрения светского государства, которое строили большевики, выглядела безумной, но подобные вещи никого не смущали. Мы обвинялись в том, что едва красные войска наголо разбили белые армии и вынудили их убраться за границу, в Сибири, чтобы продолжить дело Колчака и Деникина, объединились священнослужители разных вер и религий. Забыв прежнюю вражду и ненависть, они решили молитвами, чародейством и камланием призвать на помощь подвластных им ангелов, бесов, злых и добрых духов и во имя царя огромной разношерстной ордой снова идти на революционную Москву. Под пером Кузьмацкого это имело странную убедительность. Получалось, что церковь - и впрямь непреклонный коварный враг революции и любые гонения ее справедливы.
Однако задача Кузьмацкого была не только изготовить и собрать детали процесса в некое целое, как оркестр, сыгранное и слаженное, столь же важно было убедить нас ничему в его творении не мешать, наоборот, соответствовать ему и соучаствовать. Насколько я понимаю, сценарий, во всяком случае, его основа, занял у Кузьмацкого не слишком много времени, опыт у него был огромный, вдобавок норма устоялась, и политические процессы, где бы ни был суд - во Владивостоке или в Ленинграде - походили друг на друга словно близнецы. Тем не менее с того дня, как
В то же время будучи убежденным атеистом, Кузьмацкий не скрывал, что о своих нынешних подзащитных думает с иронией. Любил дать понять, что, по его мнению, мы просто задержались, отстали в развитии. В сущности, он не сомневался, что, как бы ни сложилась судьба большевиков, с Богом - и не только в России - будет скоро покончено, Всевышний - что-то вроде атавизма. С моим естественно-научным образованием ему было особенно трудно смириться. Он объяснял, что раньше вера и в самом деле была необходима, люди хотели понять, как устроен мир, нуждались в защите, опоре, вот и выдумали себе Господа. Но теперь для первого есть наука, для второго - государство, мы же, будто маленькие, продолжаем стоять на своем. По глупости ввязались в смертельную игру и не желаем уступить. Хотя мясорубка была общая, Ефимова Кузьмацкий выделял, отдавал ему предпочтение. И не потому, что он больше страдал.
