Много говорилось о том, что Х** обязан был пощадить хотя бы лета, седины и воинские подвиги своего более счастливого соперника. Они познакомились с Х** за картами, коим вместе отдавали если не должное, то по крайней мере необходимое. Д. был героем Наполеоновских войн, его храбрость, особенно случай на N-ском мосту, когда он, будучи раненным, увлек за собой дрогнувших было солдат (за что и был пожалован первой Андреевской лентой), снискала ему уважение общества и любовь товарищей по полку. Это уважение было так велико, что без малейшего затруднения и без всякого нарекания с их стороны он мог отказаться от дуэли, за какие-то пустяки предложенной ему довольно знатным лицом, приводя причиною отказа правила религии и человеколюбия, да и простое нежелание; все это суммировалось им в виде следующего афоризма: «Si pendant trois ans de guerre je n’ai pas pu #233;tablir ma r #233;putation d’homme comme il faut, un duel, certainement, ne l’ #233;tablira pas»[5].
Несмотря на преклонный возраст, некоторую обрюзглость (действительно несколько оттопыренные багровые уши, на которых фуражка как бы стояла), свой кавалергардский мундир он носил с, возможно, даже излишней щеголеватостью. Их сблизили вист и фараон, а также то, что Д. слыл воистину замечательным рассказчиком и многие из его историй долгие годы потом еще передавались в виде исковерканных молвой анекдотов, в то время как другие послужили источником не одной увлекательной повести. Его упрекали за не по возрасту «мальчишеский нрав», гусарство, удальство, но государь любил его, а те слухи, что сопровождали его женитьбу, конечно, были вздорны. Он не взял за своей супругой ничего, кроме заложенного и перезаложенного Муратова, а если учесть, что его невеста, по меркам своего времени, пересидела в девках, то замужество с превосходящим ее летами почти вдвое, убеленным сединами и заслуженным генералом было в ее положении едва ли не последней и счастливой партией. Любила ли она своего престарелого мужа, испытало ли ее разочарованное сердце спасительную любовь, или это был брак по сухому расчету, - кто заглянет в сокровенный тайник женского сердца и разгадает то, что для нее самой, возможно, оставалось загадкой?
Д. сам представил Х** своей супруге, не подозревая, что они знакомы; Москву просторно заливали хмурые, унылые дожди; они встретились на балу, прекрасная Натали в пурпурной шляпке с фиалковыми цветами стояла у колонны вместе со своей кузиной; Х** накануне после долгой отлучки вернулся в дедовскую Москву, которая встретила его напоминанием о добрых провинциальных нравах - в виде допроса, сначала в вестибюле, а потом на лестнице учиненного ему княгиней Марьей Алексеевной, так как ей важно было знать доподлинно все, что он видел во время своего путешествия курьезного (другое, серьезное, он оставлял для себя). Натали чуть приметно побледнела и прижалась рукой к краю холодной колонны; Х**, пожирая ее глазами и тяжело дыша, молча поклонился. «Что с тобой, душа моя!» - ласково спросил ее муж. «Как-то душно, прошу меня извинить, я еще, видать, не вполне здорова». Муж удовлетворенно закачал головой, как китайский болванчик. «Где у тебя здесь, мой милый, можно поставить карту?» - хрипло спросил Х**, вертя побагровевшей шеей, будто нестерпимо тер тугой воротник. Д., кажется, ничего не замечал. Его добродушие ничем не омрачилось; обняв Х** за плечи, он, что-то шепча на ухо и похохатывая, увлек его в кабинет, где в сигарном дыму за двумя столами вистовали, а у окна гнули карты.
Глава 2
Думал ли я, мирно служа в Конногвардейском полку, что через четверть века начну по крохам собирать сведения, в то время доступные не только в виде сплетен и пересудов. Мне, однако, было не до того: маменька моя хворала, ее болезнь неприметно начавшаяся еще в деревне, в городе приняла настолько отчетливые очертания, что нам приходилось жить затворниками, скрывая по возможности ото всех ее душевное расстройство, развившееся, как уверяли доктора, на почве осложнений после горячки. Возвращаясь домой, я часто находил квартиру нетопленой, обед неприготовленным, так как наш повар, забрав ежедневно даваемые ему 10 р., напивался пьяным и не возвращался домой ранее позднего вечера; а мать совершенно забывала об обеде и, только когда чувствовала голод, приказывала подать чаю или варила на спиртовке в серебряной кастрюльке клюквенный кисель на картофельной муке.
Пару раз я возил ее домой, в наше кологривское имение, думая, что родные пенаты, знакомая обстановка благотворно подействуют на ее расстроенное здоровье, но, кажется, расчет был неверен: если на людях она была вынуждена остерегаться своих приступов, которые случались все чаще и чаще, то в нашем доме на нее нападала такая меланхолия, что она неделями не выходила из своей нетопленой спальни и только изредка радовала нас возвращением своего веселого и добродушного настроения. Не имея привычки ухаживать за больной, я должен был согласиться на уговоры дяди и взять матери в качестве сиделки и компаньонки свою троюродную кузину, дочь почти бессменного лебединского уездного предводителя дворянства Чулкова и покойной двоюродной сестры матери Екатерины Михайловны Кареевой, рожденной Сафроновой. Осиротев в раннем детстве, Катенька Чулкова росла и расцветала в богатом поместье Кареевых Зезюлине, на Ранове, в двадцати верстах ниже Урусова. Сам Кареев, необыкновенно сильный и здоровый мужчина, бывший еще в цвете лет, конечно, не ожидал ранней смерти; однако же после сильно огорчившей его кончины жены от наследственной, по-видимому, чахотки сосредоточил всю свою отеческую привязанность на своей драгоценной племяннице Катерине Васильевне Чулковой. Все слухи о преступном характере этой привязанности, естественно, были вздорными. Имея в виду обеспечить своей Катеньке будущее, он отправился в Москву для совершения духовного завещания в ее пользу, одновременно желая ее удочерить с разрешения ее отца, имевшего детей от второго брака. Черновое духовное завещание было уже передано нотариусу, и на другой день Кареев должен был приехать к нему для подписания; однако накануне этого дня вечером он отправился в театр, где с ним сделался апоплексический удар, от которого он скончался той же ночью. Имение пошло законной наследнице, родной его сестре, вдове сенатора Ваценко, с которой он был в давней и туманной ссоре. Несчастная девушка осталась одна, безо всякого содержания, была вынуждена принять приглашение ухаживать за больной моей матерью и через два месяца была привезена дядей, Василием Игнатовичем, который сам уехал наутро, раздосадованный тем, что маменька даже не вышла к нему попрощаться.
Признаюсь, я был очарован своей семнадцатилетней кузиной, стоически переносившей все выпавшие на ее долю испытания; ее лучистые глаза, счастливый, покойный нрав, стройный девичий стан - все будило еще невнятные по молодости желания, о которых даже подумать мне было страшно.
Целый день проводили мы без всякого движения и воздуха, сидя в уголку обширной гостиной с пыльными портьерами, у зеленого, в дырах, ломберного стола, вдали от матери, полулежащей посреди гостиной на диване и совершенно поглощенной бредовыми представлениями и записываньем мнимых голосов и разговоров людей, живых и умерших, которые ей чудились в галлюцинациях. Мы с Катенькой сидели молча рядом на стульях, поджав под себя ноги от холода и держа в руках книжки, которые читали, не смея сказать не только громко, но и шепотом ни слова друг другу, и только переписывались между собой на маленьких клочках бумаги, которые быстро истребляли, боясь, чтобы они не обратили на себя капризное, подозрительное внимание маменьки.
Конечно, на Катеньку болезнь моей матери падала еще большей обузой, чем на меня. Я по крайней мере хоть ночь проводил спокойно, так как моя комната размещалась на другом конце обширного, гулкого, как эхо, дома; но бедная Катя, спавшая в одной комнате с матерью, не знала покоя ни днем ни ночью, ибо бессонница, галлюцинации и припадки матери пробуждали непрерывно Катюшу, и она засыпала только на два или три часа под утро в изнеможении от бессонной ночи, проведенной в самой ужасной тревоге.
Я же хотя и удалялся в свою комнату, но спал не раздеваясь, готовый откликнуться на любой зов и
