гэемон ничем не отличался от гэемона любого другого Бездаря. Но об этом предпочитали не вспоминать.
Однако, прошло время, и мысли Лезиара получили новое развитие — в основном, в романтической литературе. Октольд и Нимра уже скончались и не могли помешать формированию образа идеальной пары. Их воспевали в стихах и прозе. В конце концов, как-то сформировалось мнение — конкретного автора у него не было, и возникало оно постепенно, на протяжении целой литературной эпохи — что дело было вовсе не в сексе. Любовь — влечение сердец, а не тел — вот что сделало их единой сущностью с точки зрения Источника. Это все подавалось в очень возвышенных тонах, в весьма красивых образах… — Идэль мечтательно закатила глаза. — В подростковом возрасте я зачитывалась этими старинными любовными романами. Так упоительно верить в то, что любовь что-то значит, что-то способна преобразовать, является одной из действующих сил этого мира… Потом я поняла, что это наивно. Но все же… все же… Понимаешь, некоторые из этих романтиков рисковали. И приводили к Источнику тех, кого любили. Практически все они умирали в страшных мучениях. Но были и выжившие — единицы. Консервативная часть общества объясняла эти случаи так же, как и историю Нимры: в них течет кровь Гельмора, хотя они сами об этом не знают. Любовные романы сочинялись тоннами, но чем дальше, тем реже высокорожденные приводили к Источнику обычных людей. Слишком велика была смертность. Те, кто любил, редко соглашались поставить на кон жизнь любимых, а кто не любил, столь же редко желали поделиться собственным могуществом…
Она замолчала.
— Но ты решила рискнуть, — без всякого выражения произнес Дэвид.
— Да. Я… я почти не верила, что что-то получится. Вернее, нет, не так… Я хотела верить в это, но умом я понимала, что… вероятность удачи слишком мала. Ведь в любом кильбренийце потенциально может быть кровь Гельмора кен Саутита — за десять тысяч лет наша семья успела наделать кучу бастардов… А ты родился совсем в другом мире.
— А если бы я погиб? — спросил Дэвид и в ту же секунду подумал: «Дурацкий вопрос…»
— Когда ты умирал, мне казалось, что я убиваю часть самой себя, — ответила Идэль. — Я не прошу прощенья. Не знаю, смогла бы я жить — и как бы я жила — если бы ты умер, но что-то со всем этим нужно было делать. Сами по себе, такими, как мы были раньше, мы не могли жить в мирах друг друга… я имею в виду не места рождения, конечно, а образы жизни, мышления… личную силу… я не могла и не хотела отказываться от всего ради «рая в шалаше», а ты не мог жить моей жизнью, как ровня… но и расстаться с тобой я тоже не могла. Ты не хотел уходить. А что-то решать было нужно. Дальше так продолжаться не могло.
Дэвид вздохнул. Он хотел сказать ей много нелестного. Фактически, она только что призналась в том, что предпочла бы убить его, чем отказаться от своих идиотских политических игр, от блеска в обществе, от ощущения чрезвычайной значимости своей высокородной персоны в данном мире. Существовали как бы две Идэли: собственно, Идэль и «принцесса» — та роль, которую ей предназначили с рождения. Живая Идэль сопротивлялась отождествлению себя со своей ролью как только могла; увы, смерть Джейбрина и Севегала перевернула все вверх ногами. Теперь она полагала, что у нее появились какие-то «обязанности» по отношению к этому миру, если раньше, будучи ребенком, она сопротивлялась вживанию в роль, то теперь, напротив, изо всех сил пыталась стать хладнокровной бесчувственной особой, в которую ее так долго пытались превратить. Идэль-принцесса почти победила живую Идэль, но… что-то произошло. Как ни странно, он, Дэвид, все еще жив. И не просто жив: он выиграл еще один поединок со смертью и стал сильнее. Намного сильнее.
Дэвид поймал взгляд темноволосой девушки, стоявшей рядом с ним на балконе особняка и спросил:
— Ты выйдешь за меня?
Она ответила не сразу. В ее глазах читался затаенный страх. Словно зверушка, загнанная в угол. В эту минуту Идэль ощущала себя почти так, как Дэвид — в Источнике: она словно падала в бездну. Мир стал непонятным и новым; старый порядок вещей уже рухнул, а новый еще не успел родиться; хаос между прошлым и будущим, хаос настоящего, пожирающий все причины, которые были ранее, и все следствия, которые должны будут произойти потом, казался неодолимым, как сама смерть. Все стало неустойчивым.
Все, кроме ее собственного выбора, уже сделанного ранее. Она сама определила условия, при которых признает правоту этого странного человека, ворвавшегося в ее жизнь из ниоткуда. Она покорилась ему — на этот раз уже навсегда.
— Да, — сказала она. — Да. И пусть все катится в Преисподнюю.
Эпилог
В роскошной спальне дворца, на широкой кровати, метался человек. Со стороны могло показаться, что ему снится кошмар, от которого никак не удается пробудиться, или мучают нестерпимые боли во всем теле. Но человек не спал и физически был совершенно здоров. Его мучения имели совершенно иную природу.
Кусая одеяло, он с трудом гасил рвущийся из груди крик. На крик могут прибежать слуги. Или дворяне. Этого нельзя допустить. Его не должны увидеть в таком состоянии.
На лице человека то появлялась, то пропадала серебряная маска.
В данный момент он не мог себя контролировать.
Произошло что-то ужасное. Немыслимое. Место, частью которого он себя ощущал, перестало существовать. Вдруг. Быстрая агония и… пустота. В первые секунды он не мог в это поверить. А потом… потом начался настоящий кошмар. Мучения маленькой части, от которой отняли целое.
Хотя мертвое тело Древнего не имело никакой структуры, которая могла бы быть выявлена изучением материального состава Частиц или их ауры, все же сущность Древнего не могла существовать в этой вселенной сама по себе. Ей требовалась плоть этого мира для того, чтобы проявлять себя, воплощаться. Не имея ничего, в чем бы она могла воплотиться, она уходила туда, откуда когда-то явился Древний — в ничто, в безвременное небытие, предшествовавшее рождению вселенной — и ничуть не изменившееся с тех пор.
Серебряной маске легче было бы умереть тысячу раз подряд, чем переживать невозможный — как всем Причащенным казалось ранее — разрыв части с целым.
Связь рвалась, но… окончательного разрыва так и не произошло.
С огромным трудом серебряной маске удалось добраться до своего камзола. Трясущимися руками он извлек из внутреннего кармана маленькую шкатулку, данную ему Кариглемом во время их последней встречи. Едва сумел открыть. Чувства пьяницы, жаждущего, но не имеющего возможности выпить, а потом вдруг нашедшего в своих запасах непочатую бутылку с вином — ничто по сравнению с тем, что испытывал человек в серебряной маске.
Он вдохнул аромат Частицы. Такой прекрасный. Окружающее пространство потихоньку прояснялось. Все возвращалось на свои места — не сразу и не полностью, но…
Хотя замок и окружавшая его земля были уничтожены, Древний имел еще в этом мире три точки опоры: человека в серебряной маске, Частицу, которую тот держал в руках и еще одну Частицу, хранившуюся в кабинете Вомфада. Серебряной маске было известно, что последняя Частица — ловушка; прежде он понимал, что выдаст себя, если попытается ее похитить. Но сейчас нужно достать ее во что бы то ни стало. Одной свободной Частицы совершенно недостаточно, чтобы воплотить единство. Недостаточно и двух, но… Если у него будут две, он сможет дать одну из них сыну Кариглема и Аллайги. Избранник, истинный наследник Юлианара, в Кильбрене, но сейчас он, скорее всего, спокойно спит. Он не мог почувствовать разрушения замка — избранник еще не Причащен. Он должен пройти Круг и лишь затем стать тем, кем он должен стать.
Его нужно предупредить, чтобы был осторожен. Их почти изгнали из этой реальности. Они больше не могут позволить себе нести потери. Никаких потерь.
Серебряная маска вновь вдохнул аромат Частицы. Он почти успокоился. Он совершенно не представлял, что теперь делать, но верил, что позже он сам — или сын Кариглема — сумеют придумать
