— Будя шипеть! Знай, Гаврило, про свое рыло! Видать, сам из таковских!..
Народ понимал, что государь делает правое дело: казнит за лихоимство и взятки. И след! Правда на его стороне!
Вот с осужденного сняли тулупчик, парик, вот взяли под руки, повели… И охнула площадь, застыла.
— Гоже, гоже стоит!.. — шептали в толпе, говорили сами с собой. — Попался — так стой, не шатайся! Кланяйся миру! Так, так!
— Простите меня, православные!
Этак, ниже… ниже!.. А крестится истово!.. Вот те и выхрест! Истово, истово!..
Взвился топор.
— А-а-ах! — многие закрыли глаза.
Рядом с шеей тяпнул палач, — мимо!.. Ажио полтопора увязил в краю плахи!
Тайный кабинет-секретарь Макаров провозгласил, что император, в уважение прежних заслуг Шафирова, заменяет ему смертную казнь заточением…[67]
Зашатался Петр Павлович, слезы хлынули… Как свели его с эшафота — не помнил.
Говорили, что когда медик, опасаясь следствия сильного потрясения, пустил Шафирову кровь, он прохрипел:
— Лучше бы открыли большую жилу, чтобы разом избавить меня от мучения.
Многие дипломаты сочувствовали Шафирову, расхваливали его способности. «Правда, — говорили, — он был немного горяч, но все же легко принимал делаемые ему представления, и на его слово можно было вполне положиться».
Но и Скорняков-Писарев не торжествовал. За «дерзновение брани в сенате» он был разжалован в солдаты с отобранием деревень. Но Петр не любил терять способных людей, к бывшему обер-прокурору вскоре было поручено надсматривать за работами на Ладожском канале.[68]
Долгорукий и Голицын были лишены чинов и оштрафованы на тысячу пятьсот пятьдесят рублей каждый — на госпиталь, за то, что они только двое предерзливо приговор подписали оному Шафирову выдать жалованье, непорядочно поступали и говорили, будто Шафирову «при слушаньи выписки можно быть».
Гордому князю Дмитрию Михайловичу Голицыну пришлось «многожды стукаться головой в землю» перед ненавидимой им «чернокостной» Екатериной, просить «милостивого заступления». Милостивое заступление Екатерины помогло: по ее ходатайству Долгорукий и Голицын были восстановлены в чинах, но штраф с них снят не был.[69]
Одновременно с делом Шафирова шло другое, не менее громкое: был уличен в лихоимстве обер- фискал. Нестеров, человек, много лет отличавшийся ревностным вскрытием и преследованием злоупотреблений.
С расспросов и пыток обер-фискал повинился, что неоднократно брал взятки и деньгами и разными вещами за табачные откупа, определения на воеводские места и за другие дела. Суд начел на него триста тысяч рублей.
Обер-фискала колесовали на площади, против коллегии. Сам Петр наблюдал за казнью из камер- коллегии.
— Виноват! — закричал с эшафота старик Нестеров, когда увидел в окне государя.
Крепко надеялся обер-фискал на монаршую милость. Полагал, что имеет на это право не меньше Шафирова. Столько лет без кривды радел государю! Надсматривал, «дабы никто от службы не ухоранивался и прочего худа не чинил». Одно дело сибирского губернатора князя Гагарина чего стоит!..
Князь Гагарин!.. Столп благочестия, знатнейший почтеннейший человек в государстве, повешен вследствие доноса не кого-нибудь, а его, Нестерова! Кто больше его выловил лихоимцев и казнокрадов?
Кланяется обер-фискал, бьет челом о помост:
— Виноват!
Но… Петр отвернулся.
С Нестеровым было казнено девять человек; многие наказаны кнутом и сосланы на галерные работы.
Всех подьячих согнали смотреть на казнь эту «дабы могли они видеть, что ожидает всякого лихоимца».
21
Александр Данилович болел. Тепло одетый в стеганом бухарском халате подбитых мехом туфлях, обмотанный шарфом, он часами просиживал у камелька.
В эти дни чаще всех наведывался к нему Петр Андреевич Толстой. А беседа одна у них: все о том, что плох, очень плох государь! Им это виднее, чем кому бы то ни было.
— Смерть каждого государя, Александр Данилович, производит некоторое потрясение, особенно если он самодержавный, — тихо, вкрадчиво говорил Толстой, потирая протянутые к огню руки, искоса из-под густых, кустистых бровей поглядывая на Меншикова. — Со вступлением на престол нового государя могут измениться отношения к другим странам, устроиться новые союзы, прекратиться прежние; внутреннее управление может получить новый характер; прежние сановники заменятся другими…
Золотисто-багровая полоса от разгоревшихся дров тянулась вдоль комнаты, богато расцвечивая персидский ковер на полу: дрова горели бойко и дружно, весело шипя и пощелкивая. Александр Данилович молчал, как будто весь погрузился в созерцание пламени, но последние слова Толстого заставили его страдальчески сморщиться.
— «Прежние сановники заменятся», — повторил он вслед за Толстым и махнул рукой, а махнув, насупился и замотал головой. — Нет, нет… Не в одном этом дело!.. Видишь, — указал тонким, прозрачно- розовым пальцем на пламя. — Скоро огонь пожрет все, что дали ему… Вот… он уже утихает… Эти алые головни, кои являют сейчас собой сказочные замки, дворцы… рушатся, покрываются темным сизым налетом, а между ними… ишь, ишь… мелькают уже синие язычки!..
— А в них яд, — кивает Толстой, угадав мысль светлейшего, — яд, яд, даром, что они такие красивенькие!..
Меншиков берет кочергу, жестоко колотит ей по углям, головешкам, наблюдает, как целый сноп искр улетает в трубу.
— Вот и все! — Бьет в ладоши. — Огни!
Подали свечи, кофе, трубки, потом и закуски, водку, наливки и вина.
— Я не буду, — прижал Александр Данилович кончики пальцев к груди, — врачи никак не велят, а ты, может быть, «огорчишься»? За мое здоровье, а?
— Ничего, ничего, — остановил его Петр Андреевич, — ты сиди, я тут сам… — Выбрал бутылку. — Ишь на ней пыли-то наросло!.. Знать, вековая пыльца-то, из благородных…
— Давеча я к тому, — продолжал Меншиков, раскуривая трубку, не слушая воркованья Толстого, — к тому я сказал, что смерть такого государя, как наш Петр Алексеевич, не идет ни в какое сравнение со смертью других государей.
Помолчал, потом, рассеянно посмотрев на Толстого, задумчиво произнес:
— Может статься, что все новое дело покроется пеплом, а мы полетим в тартарары!..
— Да, да, да! — соглашался, мотал подбородком Толстой, закусывая каким-то мудреным вареньем. — Россия сейчас похожа на город, разрушенный до основания с целью выстроить его по новому плану. В городе этом из-под мусора и щепы едва заметны сохранившиеся фундаменты, едва начинают возникать своды новых зданий…
— Истинно! А кто их будет достраивать, эти новые здания? — горячо сказал Меншиков. — Ведь ближе всех к престолу…
