членов Верховного Тайного Совета только князь Голицын принадлежал к старой знати, но, находясь в одиночестве, он не мог составить Александру Даниловичу серьезной «противности». Другие — генерал- адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, граф Толстой — всегда были его сторонниками, а первые два к тому же и значительно уступали ему по государственным способностям и уму.
И Андрей Иванович Остерман старался, чтобы отнюдь не попасть в разряд столь опасных людей. Правда, сильно мешало ему вести себя именно так его честолюбие. Но Андрею Ивановичу удавалось обуздывать, унимать в себе эту жажду, это стремление к почестям. И удавалось не плохо, так как рассудок пока что хорошо выручал его, неизменно напоминая, что честолюбие — опаснейший враг, способный погубить его при любых обстоятельствах.
Словом, Меншикову казалось, что единственным серьезным соперником мог явиться только муж Анны Петровны, герцог Голштинский.
Герцог — член царского дома, и внешне он оттеснил Меншикова на второе место. В действительности же влияние герцога на дела, как иностранца, недавно только приехавшего в Россию, да к тому же и не понимавшего- русского языка, было незначительно. «Правление императрицы, — доносили своим дворам иностранные послы, — только по имени ее правление. Настоящим правителем России является князь Меншиков, правда, правителем, принужденным быть все время настороже, бороться с тайными, а подчас и явными противодействиями врагов и в некоторых случаях даже терпеть поражения, но в общем, по отзыву всех и нашему мнению, — писали резиденты, — его влияние, особенно в делах внутренних, безгранично».
Сенат и синод потеряли значение верховных правительственных органов; на их решения можно было подавать апелляции в Верховный Тайный Совет, а там был хозяином Меншиков.
3
На Западе в придворных кругах господствовало убеждение, что в России со смертью Петра все нововведения будут незамедлительно уничтожены и что эта страна станет прежней полуазиатской, как там полагали, Московией. Правда, Петр своими победами над величайшим полководцем Европы вознес было свою страну на небывалую для нее высоту, доставил было ей почетнейшее место в ряду других государств, но разве может она удержаться на этой высоте и теперь, после смерти своего императора?.. Нет! — твердо полагали «проницательнейшие» западноевропейские дипломаты. Россия государство бедное, необразованное, едва только вкусившее от европейской культуры, государство более обширное, чем сильное, — старались пояснять эти люди. Главный источник ее силы заключался, несомненно, в гении Петра Первого. А раз этого источника не стало, то и политическое значение ее неизбежно упадет, в стране наступит апатия, распущенность, которые сменят прежнюю, напряженную до предела, государственную деятельность.
— В лучшем случае, — говорили другие, — Россия потеряет прежнее уважение среди европейских держав. А вернее всего — здесь будет страшная смута, ибо переворот, совершенный Петром, не нашел искреннего сочувствия прежде всего в «принцах крови», как величали они там, на Западе, русских князей, потомков Рюрика, Гедимина.
Получив известие о смерти Петра, Бестужев донес из Стокгольма:
«Двор сильно надеется, что от такого внезапного случая в России произойдет великое замешательство и все дела ниспровергнутся. Король и его партизаны[85] в немалой радости». Но радость, с которой была принята при многих иностранных дворах весть о кончине Петра, оказалась преждевременной. Россия не повернула вспять, к дедовщине, к старине. Власть осталась в руках преданных сподвижников покойного императора.
«Когда узнали, что Ваше Величество вступили на престол и все окончилось тихо, — доносил Екатерине все тот же Бестужев, — то придворные стали ходить повеся носы».
Петр успел создать школу государственных людей, способных и готовых самоотверженно действовать в духе его начинаний, продолжать и всячески укреплять начатое им великое дело. Ожидаемой смуты не произошло.
Но Миних возобновил свое требование, направив его в Верховный Тайный Совет, грозил в случае неприсылки солдат выйти в отставку; писал: «дабы о будущей работе было сделано распоряжение и директор назначен был», — а он больше править на канале не может. Его не отпустили, объявили, что он будет «снабжен переменою чина и прочим милостивым награждением», но насчет присылки солдат Меншиков твердо-натвердо ему объявил, что «по нынешним временам войска в работу на канале употребить невозможно».
Дан был указ:
«Доделывать Ладожский канал до реки Нази одними вольными людьми с помощью одного только московского гарнизона, который и теперь находится при канале. На доделку отпустить 51000 рублей».
— Вот как оно получается, — говорил Меншиков, обращаясь к своему секретарю Волхову. — И войско нужно и каналы нужны!.. Любое упустишь — разрушится, кто в ответе?
Волков был явно смущен.
— Да, да, — забормотал, торопливо прибирая бумаги. Но, быстро оправившись, склонив набок голову, он произнес уже бодро, с подобострастной улыбкой: — Истинно так, ваша светлость! Оставил вам хозяйство покойный государь необжитое.
Меншиков слабо улыбнулся, отложил в сторону перо, которым крепил бумаги, кивнул Волкову:
— Иди. Я тогда… позову!
И когда тот вышел, прикрыв глаза, глухо забормотал:
— Не-об-жи-тое… Это он верно, пожалуй, сказал. Н-да-а… Со всех сторон идут жалобы. Денег нет!.. Канцелярии, суды новые, а люди в них больше старые. Нужно править. А как?.. — И, барабаня пальцами по столу, кривя рот в принужденной улыбке, шептал: — По всем по трем, коренной не тронь, а кроме коренной нет ни одной! Так, что ли?
Нерадостно думалось:
«Четверть века народ покоя не знал от наборов одних: набирали и в тяжелую, беспрерывную военную службу пехотную, и в новую службу морскую, в работники для тяжких работ в гнилых, отлеглых краях, и в школы свои и в заморские. Для войска и флота, для каналов и гаваней, для служителей, советников, резидентов деньги да деньги нужны. А где их сыскать? С кого брать? Подати тяжкие и так уже пудовыми гирями легли на все „души“. Взято все, что возможно, и все, что возможно, отдано в откуп. Нашлась вещь богатая для народа — гроб дубовый, и тот отобрала казна, теперь втридорога продает; староверы платят оклады двойные, а староветные бороды выкупают.
Указ за указом — и один строже другого: как возможно, ищите руды, красок, доставляйте „монстров“, растите тонкорунных овец, строевых лошадей, выделывайте по-новому юфть; не сметь строить старых лодок, суденышек, не ткать узких полотен, товары возить не на север, а в Ригу и в Санкт-Петербург!..»
— Насле-едство великое! — проговорил, отвернулся к окну. — А расплачивайся так по всем старым статьям, чтобы из нового не отдавать ничего. Что с бою взято, то свято! Удержи все, что завоевал император, чего он добился, не растеряйся!.. Не сойди, боже тебя сохрани, с проторенной им дороги!
А первое: удержать надо любимое детище покойного императора — новое войско. Ох как оно сейчас нужно!..
Меншиков понимал, что сильная армия, необходимая всегда, теперь была нужна особенно, для того чтобы прочно, надежно поддерживать и всячески укреплять новое значение родины.
Набор войска был тяжел для малолюдной России, и потому, строго карая крепостных за побеги, правительство вынуждено было позволять желающим выход из крепостного состояния в войско. Сенаторы, надежные защитники крепостников, отстаивающих прежде всего свои интересы, представили было в Верховный Тайный Совет свое мнение, что надобно «запретить вольницу» — возбранить крепостным записываться добровольно в солдаты. В Совете долго рассуждали; сама императрица присутствовала на заседании и, выслушав всех, после чего отдельно посоветовавшись с Александром Даниловичем, объявила, что вольницу вовсе пресекать не следует, и потребовала, чтобы члены Совета, подумав еще, «написали бы
