воробьев и далеким голосам таких же, как мы, гуляющих. Мы не особенно разговаривали – нам, старым товарищам, было хорошо и так, молча, рядом друг с другом, соответствуя настроениями.
Уже перед самым выходом из парка, когда наша прогулка подошла к концу, когда слегка похолодало, Бычков спросил меня:
– Зачем тебе все-таки чернильный прибор?
– Чтобы он воодушевлял меня к литературному творчеству.
– Ага!.. Все же я был прав! – обрадовался Бычков. – Ты пишешь книгу!
– Нет, я пишу письма.
– Письма? – удивился он.
И тогда я рассказал Бычкову про вас. Я сказал, что мы с вами познакомились во время пересменки в санатории и прообщались всего два дня. Моя путевка заканчивалась, а ваша только начиналась. Еще я посмешил его рассказом о толстой Асе.
– Надо ехать! – со смехом сказал Бычков и поглядел на небо, по которому, стремясь нагнать друг друга, спешили к дождю тучи.
– Ой! – вскрикнул я, почувствовав, что какая-то дрянь укусила меня в левую руку.
– Что случилось? – спросил Бычков, заталкивая в автобус коляску вместе со мной.
– Какой-то слепень укусил меня! – сообщил я, почесывая укушенное место.
– Слепней в это время года не бывает.
– Тогда кто же это?
– Показалось.
Ну показалось и показалось, решил я, хотя рука неприятно зудела. Мы доехали до моего дома, Бычков выгрузил меня и доставил в квартиру. У него были какие-то неотложные дела, и он, даже не согревшись чаем, отбыл, оставив меня наедине с телевизором.
В тот вечер во всех двадцати восьми программах я не нашел ровным счетом ничего интересного, а потому в который раз посмотрел шпионский фильм с Акиканавой в главной роли. Да и то потому, что показывали все три серии разом. Насладившись в конце сериала торжеством героя, я съел мятную булочку, запив ее кефиром, вспомнил санаторий и его такие же вкусные полдники, затем почистил зубы и лег в постель. Я сразу же заснул, утомленный поездкой в Коломенское, и снилась мне почему-то коллекция бабочек…
Проснулся я посредине ночи оттого, что отчаянно чесалась рука. Я включил свет и осмотрел ее. От самого локтя и на пять сантиметров кверху она разлилась бордовым цветом, а посреди красноты крохотным гвоздиком чернела точка укуса.
Все же это был слепень, подумал я, перебрался с постели на коляску и покатился в ванную, где у меня находилась аптечка. Обильно смочив вату йодом, густо помазал место укуса и вокруг, помахал рукой, чтобы йод высох, и вновь отправился в кровать. Больше рука не чесалась.
На следующее утро я попросил соседского мальчишку, спешащего в школу, купить мне питу, уселся со своим завтраком возле окна и стал рассматривать наступающий день… Запивая лепешку черным кофе и вглядываясь в лица прохожих, я старался отгадать, чем этот день их одарит. Безусловно, гадай не гадай, а ответа я не получу. Может быть, сумею догадаться о радостях и невзгодах людей, работающих тут же, на Арбате. Они в одно и то же время расходятся по рабочим местам, а вечерами так же пунктуально отправляются по домам. Без трех минут девять под моими окнами прошел аптекарь с такими вызывающе загнутыми усами, какие я бы не решился носить никогда. Он дошагал до своей аптеки и, тщательно отерев ноги, вошел в дверь, коротко перед этим обернувшись и поклонившись молодой девушке, работающей в галантерейном магазине напротив. Эту девушку еще недавно встречал в конце рабочего дня молодой мужчина, но в последнее время я его перестал видеть и по бледности лица девушки догадался, что между ними произошел разрыв. Теперь же аптекарь кланяется продавщице, демонстрируя свои безумные усы, и, может, между ними что-нибудь настроится со временем.
Прямо посреди улицы, удерживая в одной руке стремящийся в небо красный воздушный шарик, с ноги на ногу перескакивал по булыжной мостовой мальчишка-сорванец с физиономией счастливой и безмятежной. Он пережевывал огромную жвачку, вероятно составленную из нескольких, и не было в его мозгу ровным счетом никакой мысли, лишь какая-то праздничная считалочка или припевочка, в ритме которой он и припрыгивал. Лицо мальчишки показалось мне знакомым, но вспомнить окончательно, где его видел, я так и не смог.
Неожиданно из переулка, в котором находится 'Комитет по абстрактным категориям', на улицу вылетела пролетка, запряженная парой лошадей, которой управлял здоровенный детина, стоящий во весь рост и горланящий:
– А ну, посторонись!
Детина был одет в зеленый камзол, в левом ухе болталась огромная серебряная серьга, а из-под кучерявого чуба сверкал черный глаз.
Не прошло и секунды, как пролетка поравнялась с моим мальчишкой, он не успел посторониться, лошади дернули в сторону, и голова подростка каким-то образом попала между одной из оглобель и хомутом правой кобылы. Что-то хрустнуло на всю улицу, и взлетел к небу красный воздушный шар. Пролетку занесло, она некоторое время балансировала на двух правых колесах, словно раздумывала, падать ей или устоять, затем будто решилась и мягко легла правым боком на мостовую.
От неожиданности я оторопел и безмолвно смотрел на катастрофу, происшедшую под моими окнами.
На мостовой, скривив руки и ноги, сплюснутой головой в луже крови лежал мой мальчишка. Рядом ходил возница и, простирая руки к собравшейся толпе, умоляюще говорил:
– Не виноват я! Не нарочно я! Ну верите мне, люди?!
Сквозь толпу зевак к убитому мальчишке протиснулась какая-то баба и, поставив к его ногам сумки с покупками, наклонилась к голове несчастного.
