- У меня нет: я не в увольнении, меня полковой врач сюда привез на консультацию…
- А зачем же вы вошли в магазин? И почему нарушили форму одежды?
Короче, увезли они меня в комендатуру. Но следом явился наш
Мищенко. Стал показывать свои документы, список привезенных на консультацию в госпиталь, выдумал, будто я без очков ничего не вижу, поэтому отбился от своих и в поисках группы случайно забежал в магазин… Словом, отбил меня доктор у коменданта!
Уникаускас все это время, сидя в машине, сохранял безучастный вид. Приехали в госпиталь, вошли в приемное отделение - небольшую комнату с лавками у стен. Выяснилось, что надо подождать. Ждет и наш глухой - ко всему равнодушный, тихий, спокойный… Вдруг на всю комнату раздался звон рассыпавшейся денежной мелочи - целая пригоршня монет выпала из кармана нашего доктора, когда он вытаскивал оттуда носовой платок. Ребята бросились ее подбирать -
Уникаускас даже не оглянулся. Доктор, все время выделявший меня из других и, как я заметил, именно мне демонстрировавший свою медицинскую компетентность, объяснил:
- Это я нарочно из кармана горсть монет выбросил: есть такой прием проверки слуха. Если человек симулирует глухоту, а на самом деле слышит, то от неожиданности непроизвольно бросается на звук просыпавшейся мелочи - и тем себя выдает.
'Что за глупости! - подумалось мне. - Привез человека на экспертизу - и сам же устраивает ему зачем-то предварительную проверку. Так ведь там, в полку можно было опыт проделать: разоблачил бы симуляцию - и сюда везти было бы незачем…'
(Через несколько лет вспомню этот случай, впервые прочитав рассказ 'Иваны' из бабелевской 'Конармии': дьякона Ивана Аггеева призвали в Красную Армию, он сказался глухим, и бойцу Акинфиеву, тоже Ивану, поручили отвезти его в Ровно - 'на испытание'. Но
Акинфиев по дороге сам 'испытывает' тезку, время от времени стреляя у того под самым ухом - то под левым, то под правым. От этого симулянт, еще не доехав до комиссии, и в самом деле оглох!)
Уникаускаса в госпитале оставили на обследование и хорошенько проверили (уж, наверное, не доморощенным, мальчишеским способом нашего полкового эскулапа). Глухота подтвердилась. Несчастный был комиссован. Но как же отправить глухого за десять тысяч верст в
Литву? Одного - нельзя! И в сопровождающие ему дали Карначева.
Ефрейтор Карначев был писарем 'секретки'. Это означало, что он проверен органами, допущен до всех военных тайн, какие там, в секретной части штаба, хранились. Такие люди - обычно хорошие службисты, на них лежит печать удачи и благополучия. Карначеву с этой командировкой повезло: 'батя' (командир полка) разрешил совместить ее с отпуском, с выездом на родину. Старший писарь был родом откуда-то из среднерусской деревни, - кажется, Калужской или
Рязанской области.
- Отвезешь этого глухаря, - сказал 'батя', подполковник Якимов, - и поезжай к родным на десять дней: заслужил!
Примерно через месяц ефрейтор вернулся - и вот что рассказал.
В дороге сопровождаемый вел себя спокойно, никуда один не уходил, ни с кем не общался, сидел молча все десять дней пути до Москвы, а там еще сколько-то - до Литвы. Аккуратный, вежливый, деловитый и трезвый Карначев, плечистый коротышка, добросовестно и заботливо ухаживал за массивным, рослым, но таким беспомощным литовцем… Так спокойно доехали и до райцентра, а потом - уж не помню на чем - и до хутора, где Уникаускас жил, пока не призвали.
- Вот входим мы во двор его родного дома, - рассказывал ефрейтор.
- Дом большой, просторный, хозяйство, сразу видно, справное, двор огромный, сараи, хлев; куры по двору бродят, в хлеву какая-то скотина стоит, в углу двора молодой мужик по хозяйству возится. Тут же и куча дров - наколотых и еще в чурках, и топор брошен… Как вдруг наш Уникаускас хватает в руки топор - и, занеся его над головой, бросается на этого мужика. Тот, лишь его заметил, - бежать, этот - за ним! Братцы, честно признаюсь: я было растерялся. Вот уж чего не ожидал - того не ожидал! Ну, что делать? Кого на помощь звать? И на каком языке?! А наш глухарь все бегает за братом
(оказалось, это брат его родный!), брат от него убегает - как в догонялки играют! И я тоже за ними побежал. Кричу: 'Брось топор!
Брось топор!', да ведь он и не слышит, и по-русски - ни хрена…
Сам что-то кричит, но по-ихнему, глаза кровью налились… Тут на весь этот шум прибежали то ли соседи, то ли родня, мы вместе отняли у него колун…
Уж после-то мне объяснили по-русски: наш-то ведь хронически больной был на уши. А его все-таки забрили. И он решил, что это брат родной так подстроил. Может, и правильно решил: у них там какие-то дела крестьянские, споры о наследстве, между братьями несогласие. Он считает - братец взятку дал военкому, чтобы его, нашего-то, призвали и чтоб в свою пользу верней куш отхватить.
Стало быть, глухарь все дни в поезде мечтал о том, чтобы с братом расправиться. Укокошить его хотел. Вот вам и Нихуаускас!
*Глава 20.****Молодость**дедовщин**ы*
Какое место заняла 'дедовщина' в последние десятилетия Советской
Армии (а потом и в жизни ее наследниц - армий России. Украины и т. д.) - современному читателю рассказывать не надо: он ее, дедовщину и сам так или иначе изведал - на собственных ли боках и шее или на опыте сыновей, братьев, других близких. Напрасно кое-кто пытается убедить себя и других, что это - нормальное явление, без которого нельзя обеспечить воинскую субординацию и уважение младших к старшим. Соглашусь, что в психологии любого человеческого сообщества расслоение по стажу, опыту, возрасту, бывалости - заранее существует, так что даже залезшие раньше других в набитый людьми транспорт чувствуют свое преимущество перед теми, кто этого сделать еще не успел. И все же в здоровом общественном организме униженность новичков бывалыми - не возобладает: такая сепарация искусственна и опасна, она может возникнуть только на болезненной почве, в условиях начавшегося разложения общественных основ, именно как способ насильственного, принудительного удержания 'дисциплины', как инструмент подчинения слабых - сильными. Такие иерархии возникали и раньше в различных выморочных сообществах: бурсах, партиях каторжан, концлагерях. В подобных, наполовину или полностью уголовных,
'шоблах' этот 'порядок' всегда поддерживают начальники: он им выгоден, так как помогает сохранять влияние и власть.
На фронте, где молодой и старый солдат в любую минуту были равны перед угрозой смерти, ветеран, мне кажется, не имел исключительных прав и преимуществ перед необстрелянным новичком. А если и имел, то лишь право и авторитет опыта. Они оба: старик и юноша - одинаково вооружены. И если первый позволит себе куражиться над вторым, унижать поминутно его достоинство, не ставить ни во что, оскорблять и заставлять себе прислуживать, то в бою рискует получить пулю себе под лопатки. Конечно, могли быть - и бывали наверное - исключения.
Но недаром ни в одном сочинении о минувшей войне - даже в таких правдивых и откровенных, как 'В окопах Сталинграда' В. Некрасова или военная проза Василя Быкова, - мы не найдем и подобия рассказов о дедовщине. Напротив, эти писатели, никак не склонные к лакировке действительности, показывают нам армейское ли подразделение, партизанский ли отряд как одну дружную семью, в которой, как и в каждой семье, есть, конечно, и острые коллизии, и свои герои, и свои негодяи, трусы, просто малодушные люди, но нет и тени вражды и притеснения старослужащими солдатами - молодых…
В Советской Армии 1954 года я такое притеснение сразу почувствовал. Оно не имело еще столь резких и крайних форм, какие приобрело в 70-е годы и позднее, однако ощущалось уже весьма отчетливо. С первого дня над нами, 'фазанищами', возымели власть не только поставленные нами командовать вчерашние выпускники полковой школы (что, в общем-то, естественно, хотя они пока что по званию были вполне равны с нами), но и такие же, как мы, рядовые старших лет службы.
