лейтенантик, живший с семьей как раз в поселке тракторного завода, а служивший где-то неподалеку от нас. То есть все сходилось: ему удобнее - сюда, а нам (по крайней мере, сестре с мужем) - туда…
Не сходился лишь пустяк: менять лейтенанту было решительно нечего
- квартиру он снимал у частных хозяев… На языке квартирной биржи
(существовавшей, конечно же, лишь неофициально) это был */несерьезный /*партнер. Дело рассыпалось, не успев склеиться.
Но вот к осени 1953 года, после прихода к власти Хрущева, обнаружилось, что 'самое передовое в мире' сталинское сельское хозяйство - в жутком прорыве, и спасать его, в числе тысяч молодых специалистов, направили молодого мужа моей сестры. Они с маленьким ребенком уехали в Сумскую область, а я вернулся на Лермонтовскую, пригласив для компании приятеля-студента. Сам-то я тоже учился, но - вечером, а днем работал: чтецом-секретарем у слепого аспиранта кафедры философии университета - прямо у него на дому.
Вот там-то, в квартире молодого философа, и раздался однажды тот телефонный звонок. Звонили мне.
- Здравствуйте, товарищ Рахлин, - сказал мне мужской голос. - Вы меня знаете: я ваш управдом Чуняк с Лермонтовской улицы (фамилия изменена). Мы не могли бы сейчас встретиться - в ваших же интересах?
Если можете - подойдите сейчас в 22-е почтовое отделение: вам недалеко, а я здесь вас уже жду.
Крайне заинтригованный, отпрашиваюсь у своего партнера и быстрым шагом направляюсь к почте, вспоминая по дороге облик нашего управдома. В памяти забрезжило что-то рыжеватое, лысоватое, еврееватое…
Вот и сам Чуняк - действительно, рыжий еврей, очень деловой.
Сразу же и приступает к делу.
Ему, Чуняку, известно, что меня должны призвать в армию. И он,
Чуняк, хотел бы мне помочь. Ведь не правда ли, мне. Рахлину, не помешает, если к возвращению из армии меня будет ждать кругленькая сумма на сберегательной книжке. Для этого мне нужно лишь согласиться прописать в своей комнате одного человека, который и жить-то в ней не будет, пока меня не призовут.
- А потом? - спросил я.
- Ну, потом, конечно, поселится. Но ведь вас в квартире уже не будет, так не все ли вам равно?
- И сколько же я за это получу?
- Пять тысяч рублей, - сказал Чуняк важно и торжественно. Это был грабеж. Напомню: 5000 рублей в 1953 году означали столько же, примерно, сколько в 1961-м будут значить 500… Нахал предлагал мне за 10 -метровую комнату чисто символические отступные.
- А куда же я вернусь после демобилизации? - задал я, может быть, глупый, но законный вопрос. Управдом тут же и 'успокоил':
- Зато у вас будут пять тысяч!
Мне было ясно: если я пойду на такую сделку - подобного мне дурака для обратной операции найти будет невозможно.
- Нет, - заявил я решительно. - А вдруг вернутся мои родители?
Где им жить?
Чуняк взглянул на меня, как на сумасшедшего:
- Но ведь оба они сидят по 58-й статье, и прошло только три года из десяти, - сказал он, обнаруживая завидное знание конкретных обстоятельств. - Да ведь с такой статьей им в Харькове и жить-то нельзя…
Казалось, он прав. Но в мою душу уже прокралась надежда. Ее питали небывалые прежде события: в апреле - неожиданное освобождение врачей-мучеников, с полной и гласной реабилитацией, фактическое обнародование факта их пыток на следствии; в мае - массовая амнистия, под которую даже 58-я статья подпала, но лишь те, кто по ней были осуждены на сроки не больше 5-и лет; в июле - арест главы тайной советской полиции - самого Лаврентия Берия… Слова управдома, этого рядового стервятника, легли поперек моей робкой надежды, и я не шутя разозлился.
- Нет и нет! - сказал я упрямо. - Мне это не подходит.
- Ну, смотрите, - сказал он уже в тоне угрозы. - Как бы вовсе не потеряли право на комнату. Сестра выписана. У вашего жильца-студента прописка временная. Комната за призванным бронируется только на первые два года службы, а вам служить - не меньше трех…
- Сдам на звание младшего лейтенанта и вернусь после двух лет службы, - сказал я. - У меня ведь среднее образование.
Я говорил тоном самоуверенным, но в душе моей царило смятение.
Правда, опыт показывал, что до сих пор меня от призыва явно спасало
'пятно' в анкете. Уже был случай, когда я чуть было не отправился служить в Германию - в советские оккупационные войска. Бдительная
'мандатная комиссия меня туда не пустила. Но долго ли будет в силе благодатный для меня фактор перестраховки?
Через некоторое время просле встречи с Чуняком меня снова вызвали в военкомат, я прошел комиссию, куда явился, как было положено, остриженным 'под нуль', получил предписание на отправку, распрощался со своим незрячим патроном, рассчитался с институтом, в котором учился. Вечером меня вдрызг пропили друзья и подружки. Наутро явился в военкомат, готовый следовать в армию.
Команду новобранцев выстроили во дворе райвоенкомата, после чего к нам вышел майор Охапкин - коренастый, кривоногий, а главное - наглый, как большинство работников советских военкоматов. Гаркнул:
- Р-р-р-равняйсь! Сырр-рна!
А потом… выкрикнув мою фамилию, приказал мне выйти из строя, остальным же скомандовал 'Правое плечо вперед - марш'! - и они были уведены каким-то офицером к трамваю: действительно, на отправку. Мне же майор приказал следовать за ним - в его 2-ю часть.
Там он, на удивление вежливо, пригласил меня сесть. Помещение представляло собой небольшую комнатку с двумя-тремя казенными письменными столами. За одним из них уселся сам майор, за другим же сидел еще один офицер, в котором я с удивлением узнал того самого лейтенанта, 'несерьезного' обменщика, который приходил к нам по объявлению.
Вся подлейшая взяткодательская цепочка мгновенно стала мне ясна: этот лейтенант, помогающий ему майор, 'заботливый' управдом… И - я сам, от которого все они зависели (или, все же, я - от них?)
Наверное, призвать меня было - хотя и нельзя, но все-таки можно. За мое согласие прописать лейтенанта они готовы были бы рискнуть - и
'не заметить' пятно в моей анкете. Разумеется, управдом рассчитывал на хорошие комиссионные. Но я не оправдал надежд… Теперь Охапкин произвел еще одну - последнюю! - попытку. Отпетый грубиян и матерщинник, он на этот раз был мягок и сердечен.
- Познакомься: лейтенант Иванов.
Иванов, как две капли воды похожий на любого представителя этой могучей фамилии, с энтузиазмом и симпатией пожал мне руку.
- Знаешь, Рахлин, мы с тобой хотим поговорить по-хорошему, - мягко и проникновенно сказал Охапкин. - Все равно ведь мы тебя рано или поздно призовем. И ты все равно потеряешь комнату. Там, удастся или не удастся тебе сдать на младшего лейтенанта и досрочно уволиться в запас - это б-о-о-льшой вопрос. Но даже если удастся - в два года со дня призыва ты не уложишься, и комнату у тебя заберут.
Так почему бы не договориться? Вот -*он* (Охапкин кивнул в сторону
Иванова) - он тебе неплохо заплатит, так ведь хоть деньги у тебя будут, когда вернешься. Ты знаешь, как он мучается? Каждый день встает ни свет ни заря, по полтора-два часа трясется в трамвае в каждый конец, в вагоне - давка, на остановке ждать приходится подолгу: летом - в жару, зимой - в мороз трескучий, а у него - семья, ребенок маленький…
Мне предлагалось пожалеть Иванова и продать ему право жить в государственной комнате. Но - судите
