— Утонул он, — развел руками Олег. — Год назад еще. — Подробнее про свои отношения с Людмилой и о причине смерти ее мужа он распространяться не хотел.
— А в Селезнях ты не бывал? — подступили мужики слева. — Чернава там наша замужем. Одна с таким именем. О прошлом годе трое детей у нее росло.
— Нет больше Селезней. Половцы прошлым летом сожгли. За то мы зимой в отместку их кочевье разорили дочиста. Видите, юрта на возках? Это как раз моя доля в добыче. В Кшене ее продать некому, мы ведь их больше десятка захватили. Вот в Рязань и везу. Да как-то забыл про половодье, прямо во сне меня прихватило.
— Это что! — отозвались слева. — Три года тому наших аж пятеро с лошадьми и дровами на черном холме водой отрезало. Два дня сидели, пока жены лодки догадались пригнать.
— Ужели с Селезней никто не уцелел? — пытались перебить рассказчиков мужики. — Может, ты видел ее? Родинка у нее еще здесь, над бровью…
— А назад ты поедешь, мил человек? — одновременно с ними спрашивал Сбыслав. — Может, гостинец передашь?
Отчуждение пропало, будто и не бывало никогда. Чернавчане обступили гостя, оживленно расспрашивая его про каких-то родственников и знакомцев, что-то рассказывали, вспоминали. Ответить сразу всем ведун не мог — но мужики вели себя так, словно он с каждым разговаривает, и каждого слушает, понимает. Между тем, едва напряжение спало, Олег снова почувствовал озноб и думал сейчас только об одном: о жарко натопленной парилке с широким полком. Нынешняя сумасшедшая спешка даром не прошла — после бессонной-то ночи, да в мокрой одежде, да потом еще несколько часов по колено в воде, и всё на голодный желудок… Тут уже просто горячим сбитнем не обойдешься. Прогреваться надобно на совесть, снаружи и изнутри.
— Извини, зря побеспокоили, Радша. Свой он оказался, с Суравы заявился…
Во двор, прихрамывая, вошел сгорбленный старик с совершенно голой головой — даже бровей и ресниц не росло. Левой рукой он опирался на посох, на верхушке которого болтался небольшой березовый туесок, пальцы правой постукивали камушками, собранными на тонкий ремешок подобно четкам. Облачен он был в толстую шерстяную накидку крупной вязки. Будь она надета на голое тело — ее можно было бы назвать власяницей, но на горле и в рукавах у Радши поблескивал тонкий шелк дорогой исподней рубахи.
— Зря, не зря, — склонив голову набок, пробормотал старик, — однако же сторожка не повредит… Откель бредешь, чего ищешь, мил человек?
— Олегом меня мать нарекла. Из Новгорода я, Радша, — потер тряпицу на запястье ведун. Примотанный к коже серебряный крест стремительно нагревался, показывая скрытую в старике немалую магическую силу. Похоже, мужики позвали взглянуть на странного гостя местного волхва. — Мир захотел посмотреть, себя показать. Вот и скитаюсь по свету. Где помочь кому надобно, помогаю. Где мне тяжело приходится — серебром за добро плачу.
— Не боишься серебро-то в руки брать? — крякнул волхв.
— Да вы что, за нежить болотную меня принимаете? — не выдержал Олег, дотянулся до косухи, дернул из кармана серебряный кистень, вытянул руку, сжимая его в кулаке: — А это тебе как?
— Сам вижу, не нежить, — спокойно ответил Радша и провел ладонью над туеском. Из множества щелей повалил сизый дым. Старик вытянул посох, окуривая гостя со всех сторон.
— Что у тебя там за отрава… — закашлялся Олег.
— Токмо полынь, да можжевельник, да слово Велесово, — покачал головой старик. — Не терпят их духи подлые да твари, Чернобогом придуманные. Вижу, заловил ты, мил человек, марьянок водяных, что в грудь забираются да душат смертного кого до муки, а кого и до смерти… Али еще какая ломота к тебе прицепилася.
Волхв отступил, дунул на туесок, и дымление тут же остановилось.
— Нельзя тебе, гость наш, с людьми ныне в одном доме жить. Марьянки, твари подлые, с человека на человека быстро бегают. Севар, твой двор?
— Мой, Радша, — выступил вперед один из мужиков. Как раз тот, что входил за Премыслом, в рубахе с мокрыми рукавами и короткой всклокоченной бородой.
— Баню свою истопи, в нее гостя покамест поселишь. Пока марьянок не изведем, со двора не выпускай. Завтра приду, посмотрю, каков будет.
— Так ведь вечер скоро, волхв!
— Сам вижу. Свечу жировую принесу отговоренную. Не сунется нынче нежить в баню, не боись.
— И-эх, — крякнул мужик и двинулся к дому. Хозяйка побежала следом, что- то тихо приговаривая.
Прочие деревенские наоборот, подступили ближе, с видимым изумлением рассматривая подвешенный на стальной тросик двухсотграммовый серебряный груз с множеством острых граней.
— Никак, всю казну свою в кистень перелил? — поинтересовался Премысл.
— Жизнь дороже… — отвернув голову, опять закашлялся ведун. — Коли нечисть на пути встретится, так саблей от нее особо не отмахнешься. А вот кистень из священного металла в самый раз приходится. Зачастую лишь покажешь — болотник али водяной враз в омут свой прячутся.
— И часто встречался? — поинтересовались из толпы.
— Приходилось, — кивнул Середин и, пользуясь случаем, перешел к рекламе: — Я ведь, большей частью, тем на жизнь и промышляю. Где рохлю из дома сведу, где волкодлака в лесу поймаю, где мавку или криксу изведу. Глядишь, селяне и на стол накроют, и в дорогу припасов соберут, а где и серебра отсыплют, коли тварь опасной окажется.
— То-то тебя самого марьянки оседлали, — презрительно хмыкнул кто-то из мужиков и стал пробираться к воротам. — А ведь туда же, ведуном прикидывается. И ведь имя какое выбрал — Олегом назвался! Видать, под Олега-ведуна прикидывается. Кистенем серебряным хвалится. Тьфу!
Еще несколько человек двинулись за ним.
— Знатно, знатно, — покачал головой Сбыслав. — И в лоб дать сподручно, и казна на черный день всегда под рукой. Ну, ты это, ломоту свою гони. А коли назад в Сураву сберешься, меня кликни. Кузница моя у Мокрого угла, всякий покажет.
— Ты прости, что за человека зараз не признали, — запахнув зипун, чуть поклонился Премысл. — Сам видишь, половодье кругом. Зело чудно, коли по воде путник на телегах является.
— Так в том и дело! — попытался оправдаться ведун. — Почти сутки ноги в холодной воде, вот и простыл…
Он опять закашлялся.
— Ты не боись, волхв у нас мудрый. И от нежити оборонит, и с ломотой любой справится. — Бородач тоже направился к воротам, увлекая за собой прочих деревенских.
Поняв, что для здешних обитателей он опозорен окончательно и бесповоротно, и никаких заказов и просьб к нему не будет, Олег пожал плечами:
— Вот и думай. То ли гордиться, что имя мое в каждой захудалой деревушке известно, то ли обижаться, что признавать ведуном не хотят… — Он отвернулся к телеге и туго затянул узел сумки. Если хозяева баню обещают, то там и отогреется, можно и без меховых штанов немного потерпеть.
— Ушли наконец… — На дворе опять показался хозяин в покрытой черными пятнами рубахе, опоясанной широким, в полторы ладони, ремнем, с разлохмаченными, как и борода,
