Топольков показал на Ларису подбородком. — Очень несамокритичные выступления, нервозные, я бы сказал. Критикуя, некоторые товарищи забывают о том, что газете положено и что не положено. Забывают свое место. Нельзя.
Затем к столу вышел Копытов, виноватый, смущенный, с доброй улыбкой на раскрасневшемся лице.
— Согласен, — горячо произнес он, приложив руку к груди и чуть наклонившись. — Правильно подметили мои недостатки. И возражать не буду. Ошибок у кого не бывает? Было бы желание бороться с ними. А у нашего коллектива есть такое желание. Я приложу все усилия…
«Сейчас начнется главное, — подумал Полуяров. — Сейчас я такое скажу… и в чем только меня после этого не обвинят! Неприятно, но надо. Раз решил принципиальным быть, будь готов к неприятностям».
Правая рука не поднималась, налилась тяжестью.
— Какие будут предложения?
— Я предлагаю, — сказал Полуяров, — вынести товарищу Копытову строгий выговор и просить бюро обкома комсомола снять его с работы как несправившегося.
— Я думаю, что разговор у нас шел правильный, — быстро проговорил Топольков, — Сергей Иванович получил указания и советы, получил возможность доказать, что он может руководить и неплохо руководить.
— Есть предложение! — крикнул Рогов. — Ограничиться строгим выговором!
Приступили к голосованию по первому предложению. Слышно было, как на улице промчался, весело звеня, трамвай. В приемной торопливо стучала по клавишам машинистка.
— Шесть против четырех.
Расходились молча. Невозмутимый, снисходительно улыбающийся Топольков раскрыл перед Полуяровым дверь в кабинет редактора. Копытов снял пиджак, бросил его прямо на стол, сорвал галстук.
— Вот вам свобода мнений, неорганизованность! — возмущенно сказал Топольков Полуярову. — Вы не понимаете, что вы делаете! Детский подход к серьезным вопросам! В демократизм играете? Я даже боюсь прямо охарактеризовать ваше поведение.
— А почему вы обращаетесь ко мне, а не к партийной организации?
— Я не сторонник демагогии. За такое собрание отвечать будете вы, — Топольков начал одеваться. — Пока мне доверено руководство обкомом, редактором будет Копытов.
— Газета не ваша, а обкома. А вы — не обком. Мнение коллектива редакции относительно редактора и обкома проверим на областной конференции.
— Здесь мы имеем дело с обыкновенным стремлением выдвинуться, — холодно произнес Топольков. — Вы хотите быть редактором, Полуяров? Так бы и сказали. А подкапываться…
— Фу ты, черт, — прошептал Копытов, взъерошив волосы руками, — до чего муторно. Как с похмелья. Голова кругом.
— Вопрос будет разбираться в обкоме партии, — многозначительно намекнул Топольков.
— А пусть! — махнул Копытов. — Ведь прямо мне в глаза… мои люди… Ведь я для них все делал. Недосыпал, в кино, знаете ли, некогда было сходить… Уволить просят! Я сам уйду! — с внезапной решимостью воскликнул он. — Не столковались… вот обида-то… обида…
— Ты пока еще редактор, — недовольно остановил его Топольков. — Бюро….
— Да что ты мне — бюро да бюро! Мои товарищи по работе меня прогоняют. Вот мне нож в сердце!
— Что ж раньше, Сергей Иванович, не разумел? — спросил Полуяров.
— Не трогай меня, Паша, — Копытов отодвинулся, — а то я…
— Во всяком случае, — невозмутимо произнес Топольков, — мы сделаем самые серьезные выводы в части происшедшего.
Копытов оделся, засунул галстук в карман пальто и вышел вместе с Топольковым, не попрощавшись.
Оставшись один, Полуяров, взял телефонную трубку.
— Ли-за, — сказал он тихо, — я сейчас приду… Ждешь? Правильно делаешь.
Он предвкушал удовольствие взглянуть на спящего сына, потом поговорить с женой, а когда и она уснет, побродить вокруг стола, думая о разных делах.
Из командировки Лариса вернулась раньше срока. Случаются в жизни журналиста такие редкие радости: она выполнила задание за один день. В маленьком городке, где она предполагала прожить не меньше трех дней, гостиницы не было, и ждать поезда пришлось в комнате для приезжих. Лариса простудилась, появился насморк, кашель, головная боль.
В вагоне Лариса почувствовала себя хуже. Проводница, разговорчивая, сердобольная женщина, дважды приносила таблетки, уверяя, что они «ото всего спасают», советовала встать: «хворь, она лежачих легче берет».
Лариса не могла пошевелиться. Хотелось на ходу выпрыгнуть из вагона, чтобы избавиться от назойливого, оглушающего стука колес, равномерного покачивания, вызывающего тошноту. И лишь вконец измученная, она догадалась об истинной причине недомогания: крошка дает о себе знать, боится, чтобы о ней не забыли. Милое дитя мое, скорее бы уж ты появлялось на свет. Мама будет любить тебя. И папа у тебя будет, как у всех мальчиков и девочек. Хороший папа. Он будет тебя любить и маму тоже.
Дрогнуло, заболело сердце.
А если навсегда останешься с этой болью?
Она старалась думать о другом, не смогла и расплакалась. Резкая боль в левой половине груди затмила свет. Лариса летела в пропасть, хотела крикнуть, позвать на помощь….
Когда Лариса очнулась, колеса как будто стучали тише, покачивание вагона приятно убаюкивало. «Только не надо никогда хныкать, — облегченно думала Лариса. — Если я не захочу, никто не испортит мне жизнь».
В голове прояснилось. Лариса передохнула, откинула одеяло, посидела и вышла из купе. У окна стояла проводница — грузная, с обрюзгшим лицом, на котором тихо и ласково светились черные молодые глаза. Она приветливо закивала, спросила:
— Легче тебе, поди? Ну и спала бы. Первого носишь? Муж-от есть?
Лариса закусила губу, отрицательно покачала головой. Женщина вздохнула и отозвалась шепотом:
— Вроде епидемии это нынче. От войны, видать, осталось. Мужики — народ, известное дело, бессознательный. Им нашего брата приголубить — все одно, что выпить. Пройдет похмелье, и опять мужик — вольный человек. А мы любовь-то в себе носим, мыкаемся… Да ты плюнь на своего, не томись. Ты баская, захочешь, пятерых найдешь… Носить тяжело или как?
— Не особенно, — ответила Лариса, которой нравилось слушать негромкий окающий голос.
— Работаешь? — продолжала женщина. — Ну, тебе жизнь — не горе. Забудь дурака, я тебе говорю. Которые ребят бросают, про тех разговор короткий. Не люди они. Одну бросит, другую бросит, а умрет, и не поплачет никто. Некому. Только по могиле кто-ино догадается, что человека зарыли… Иди спать, милая. Меня слушать, не дослушать. Остановка.
«Она права, — думала Лариса, — и мама права. Все правы. А больше всех права я…»
В город поезд пришел рано. Лариса занесла рукопись в редакцию, оставила записки машинистке и Полуярову и направилась домой. Не сняв пальто, она легла на диван и сразу заснула. Снилось ей, что идет она ночью по полю, замерзшая, усталая, еле передвигает ноги. Воет ветер. Вдруг нога ступила мимо дороги, и Лариса глубоко провалилась в снег, закричала, но из-за ветра не расслышала собственного голоса. Чем глубже она погружалась в снег, тем невесомее становилось тело. Она устроилась в снегу поудобнее, решила заснуть и проснулась.
Она встала и сразу вспомнила, что ведь сегодня Олег должен уехать. Не случайно же она так торопилась вернуться из командировки. Ей необходимо повидаться с ним. Они так давно не встречались! Может быть, и ему хочется поговорить с ней?! А вдруг она разревется при нем, с губ сорвутся обидные упреки, злые слова? Нет… Она тряхнула головой и пошла к выходу.
