себе: бродить со шпагой по современному городу – какая романтика! Появляется чувство значимости и защищенности, а когда заходишь в магазины, продавцы поглядывают на тебя с опаской, но с нескрываемым уважением, поспешно запирая кассу на ключ.
В меховом магазине я, помахав шпагой, безошибочно отличил мех лисы от меха кролика, что позволило мне безнаказанно соврать, что я заядлый охотник, тем более, что французское словечко «1е chasseur» почему-то вертелось у меня на языке. Наивная продавщица, боязливо поглядывая на мою шпагу, поверила. Видимо, они решили, что с этой шпагой я и совершаю свои регулярные вылазки на охоту...
– Глобальное потепление не повредит вашему бизнесу? – внезапно даже для самого себя спросил я. Девушка улыбнулась.
– В этом медвежьем углу так холодно зимой, что наши шубки еще долго будут пользоваться спросом.
В Квебеке девушки обаятельны и не лишены чувства юмора, чего не скажешь о жителях других районов нашего сурового северного края.
В следующей лавке, уже в квартале ремесленников Пти Шамплен, я купил шапку, какие были у французских пилотов. К ней я прикупил и лётные очки... Шапка, в соответствии с местной модой, была сделана из меха барашка.
– Не иначе, сам мэтр Экзюпери сделал эту шапку из барашка Маленького Принца, – пошутил я с хозяйкой лавки.
– Что-то я не слышала такой версии этой сказки... – к моему удивлению, пробурчала она, сразу уловив суть моей иронии.
– А разве вы не знаете, что недавно был опубликован его новый роман «Маленький Принц-2»! – соврал я.
– Это вряд ли, – вздохнула лавочница, – бедный Антуан пропал вместе со своим самолетом еще в сороковые годы...
Я был польщен и приятно обрадован сообразительностью и чувством юмора местного торгового люда.
На улице, присев на скамейку, я сразу был обласкан вниманием прохожего лет пятидесяти пяти. Он подсел ко мне и быстро заговорил на местном, немного жестковатом диалекте. Лицо незнакомца напоминало черты Бельмондо. У него была обворожительная улыбка, неизменно обнажающая желтые зубы. У него был уютный прокуренный голос. Мне было весело и легко общаться с ним, хоть я и не понимал большую часть того, что он мне говорил. Мы лишены этой теплоты, исходящей от чужих людей. Жители Онтарио – холодные и сдержанные люди, а иммигранты – затырканы до предела и глядят волчатами исподлобья. Жители Квебека, едва заметив, что вы хоть как-то справляетесь с французским, относятся к вам так, словно вы были их соседями, по крайней мере последние десять лет, в то время как у нас в Онтарио соседи и после десяти лет совместного проживания бок о бок вряд ли помнят ваше имя.
– У меня четыре дочери... На мне прекратится линия моего рода, – наконец пожаловался он.
– Да, дочери – это проблема, – пробормотал я, но тут же добавил полюбившийся собственный рефрен: – Делать детей – это единственное, что действительно стоит делать в жизни!
– Само собой, – подтвердил прохожий, словно он и сам так считал, а потом вдруг добавил: – Ведь дети – это наши посланники в будущее. Только так
Мы расстались почти друзьями, а я еще долго бродил по улицам и думал: и что он имел в виду?
Считайте меня гурманом!
Вы не замечали, что чем больше мы думаем об умеренности в еде, тем больше хочется есть? Видимо, древний страх помереть с голоду заставляет нас тянуться к очередному блюду...
Порядочный человек все время испытывает легкое чувство вины: сначала отыскивая, чего бы положить себе в рот; потом, по мере прожевывания пищи, чувство вины усиливается и, наконец, в момент глотания достигает наивысшего напряжения. Вот когда наступает кульминация порядочности, ибо порядочным людям стыдно и за то, что на водянистом шаре, опрометчиво именуемом Землей, еще так много голодающих, и за то, что каждую минуту от голода умирает пять человек, и за то, что, чаще всего, поднося ко рту пищу, мы приносим вред и своему организму, и окружающей среде. А если, не дай бог, яство животного происхождения, чувство стыда и вовсе захлестывает все существо порядочного человека. Почему кто-то должен умирать, чтобы насытить наш желудок? Они животные, они хуже нас... Так ли это? «Они для этого созданы!» – бубнит нам на ухо Аристотель. Но он утверждал, что и рабы созданы для своих господ. Может быть, животные менее разумны, но им тоже ведь нравится жить, тихонечко пастись себе солнечным днем... Ну а о той силе чувства, которое захлестывает порядочного человека, когда он уже отдыхает после обеда, и говорить нечего. Это и чистосердечное раскаянье в содеянном, и простодушное желание более никогда ничего не класть в рот и вообще отказаться от земного существования во имя лучших, неземных,
Но мир упрям и груб. Ему не по душе философские изыскания. Нам остается лишь уповать, что всему свое время, и когда-нибудь все эти несносные переживания и противоречия развеются, разрешатся как- нибудь сами собой... Наше счастье, что порядочных людей становится все меньше и меньше, а если у нас самих в результате какой-либо неслыханной неполадки в эволюции все же появляются подобные переживания, мы уже научились их подавлять на корню ловко и несомненно. Мы хмуро жуем чью-то плоть и не бредим при этом высшими сферами, не тяготимся моральными рассуждениями. Запихнув в рот очередной кусок ветчины, столь ненавистной и в то же время, казалось бы, столь необходимой нашим земным телам, напрасно занимающим пространство, мы не перечим собственным чревоблудиям. А стоит нам серьезно проголодаться, как вся наша жизнь превращается в хаотичную охоту за пищей.
Таков заведенный порядок вещей, и не нам его менять. Мы не виноваты, что были рождены в этом несуразном обществе, где мораль на словах значительно опережает желудок. Так что же нам, горемычным, остается? Расслабиться и получить удовольствие...
Как это банально ни звучит, но французы, заложив основу самых свободолюбивых вольнодумств и самых вольнодумных философий, еще более проявили себя на стезе пособничества утонченному, или, как они соизволили наименовать его, «просвещенному» обжорству. Потомки наглых галлов, некогда варивших мясо с рыбой в одном котле (одна мысль о таком сочетании вызывает у меня тошноту опасной интенсивности), внезапно создали грациозный культ поглощения различных яств в несочетаемых соотношениях и в почти что неперевариваемых сочетаниях.
Квебек тоже не отставал от своей легкомысленной матушки Франции до тех пор, пока та не сдала его в приют, а точнее, не подбросила колыбельку с едва начавшим лепетать ребеночком к строгим британцам. Сей славный отпрыск рос пасынком и надолго потерял почти все связи с Францией после такого досадного захвата неизобретательными в кулинарном отношении англичанами.
Поэтому на побоюсь заявить, что квебекская кухня хотя и несколько грубее французской, но так или иначе заставляет признать, что путешествие вдоль вод горделивого залива Святого Лаврентия неизменно превращается в паломничество к истокам нашей самой что ни на есть души, сердца и прочих жизненно важных, а потому и особо изнеженных внутренностей, путь к которым, как известно, лежит через строптивого дядюшку, имя которому месье Желудок.
Прибыв в ничем не примечательный городок Drummondville и осмотрев его убогие строения, начинаешь жалеть, что свернул с основной дороги на Квебек-Сити. Кажется, этот провинциальный городишка ничем не может ни порадовать, ни удивить. Но на счастье, я осмелился поинтересоваться у местного жителя, где у них тут можно прилично закусить, и получил ответ, что в ресторане Шарлеманя. Не переспрашивайте, пожалуйста: «Какой такой Мани?» Отсутствие порядочности вовсе не принуждает нас к невежеству. Услышав имя Карла Великого, упомянутое ненароком, всуе, вы, как и я, должны почувствовать себя капитально заинтригованными, по крайней мере мои пищеварительные соки в ответ на это имя забурлили, фантазия угодливо предъявила картины жаренных на костре оленей и прочей живности, пришел на ум сыр «бри», ведь первое упоминание о бри было запечатлено именно в возгласе восторга Карла Великого, который в 774 г. воскликнул: «Я только что испробовал одно из самых изысканных блюд!». Кроме того, существует легенда, будто бы франкский император Шарлемань отведал бри в одном из монастырей одноименной области Бри и навсегда влюбился во вкус этого сыра. И скорее всего, это действительно так, потому что истории не известны имена тех, кто не был бы покорен его вкусом и
