кто-нибудь. Отец Аввакум от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз скажет она 'yes'. 'В семь минут 33 раза', – шептал он мне.
После обеда 'картинка' красовалась в рамке, еще с дополнением: подле Каролины – Алиса, или Элейс, как наши звали Alice, издеваясь над английским произношением. Я подошел один любезничать с ними. Цель этой любезности была – выхлопотать себе на вечер восковую свечу. Дня три я напрасно просил, даже дал денег Алисе, чтобы купила свеч. Хозяйки прислали деньги назад, а свечей не прислали. Наконец решились дать мне не сальную свечу. Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос отца Аввакума, который, чистейшим русским языком, кричит: 'Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?' Сначала я не обратил внимания на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее. Голос его приближался всё более и более и выражал тревогу. 'Нет ли здесь воды? воды, воды скорее!' – кричал он почти с отчаянием. Я выскочил из-за стола, гляжу, он бежит по коридору прямо в мою комнату; в руках у него гром и молния, а около него распространяется облако смрадного дыма. Я испугался. 'Что это такое?' – 'Нет ли здесь воды? воды скорее!' – твердил он. У него загорелась целая тысяча спичек, и он до того оторопел, что, забывшись, по-русски требовал воды, тогда как во всех комнатах, в том числе и у него, всегда стояло по целому кувшину. Спички продолжали шипеть и трещать у него в руках. 'Вот вода! – сказал я, показывая на умывальник, – и у вас в комнате есть вода'. – 'Не догадался!' – отвечал он. Я стал звать Алису вынести остатки фейерверка и потом уже дал полную волю смеху. 'Не зовите, не зовите, – перебил он меня, – стыдно будет'. – 'Стыд не дым, глаза не выест, – сказал я, – а от дыма вашего можно в обморок упасть'.
На другой день за завтраком сошлось нас опять всего пятеро или шестеро: полковник с женой, англичанин-крикун да мы. Завтракали по-домашнему.
Полковница разливала чай и кофе. Она говорила по-французски, и между нами завязался живой разговор. Сначала только и было толку, что о вчерашнем фейерверке. Я, еще проходя мимо буфета, слышал, как крикун спросил у м-с Вельч, что за смрад распространился вчера по отелю; потом он спросил полковницу, слышала ли она этот запах. 'Yes, о yes, yes!' – наладила она раз десять сряду. 'Отвратительно, невыносимо', – продолжал крикун. 'Yes, y-e-s', – жалобно, с придыханием повторила полковница. 'Раз, два, три, четыре!' – считал отец Аввакум, сколько раз она скажет 'yes'. 'А знаете ли, что значит этот 'yes'?' – спросил я его. 'Это значит подтверждение, наше 'да', – отвечал он. 'Так, но знаете ли, что оно подтверждает? что вчера отвратительно пахло серой…' – 'Что вы: ахти!' – встрепенувшись, заговорил он и, чтоб скрыть смущение, взял всю яичницу к себе в тарелку. 'А вы слышали этот запах?' – приставал крикун, обращаясь к полковнику и поглядывая на нас.
'Неправда ли, что похоже было, как будто в доме пожар?' – спросил он опять полковницу. 'Yes, yes', – отвечала она. 'Пять, шесть!' – считал печально отец Аввакум.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. 'Как же, знаю, – отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она говорит: их там не одна. – Прекрасная церковь', – прибавил я.
'Yes… oui, oui', – потом прибавила она. 'Семь, – считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, – я уж кстати и 'oui' сочту', – шептал он мне.
Тучи в этот день были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. 'Это меня за что-нибудь Бог наказал!' – сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я был в ботаническом саду, как вдруг вижу:
Столовая гора понемногу раздевается от облаков. Сначала показался угол, потом вся вершина, наконец и основание. По зелени ее заблистало солнце, в пять минут всё высохло, кругом меня по кустам щебетали колибри, и весь Капштат, с окрестностями, облился ярким золотым блеском. Мне вчуже стало обидно за отца Аввакума.
Мы одни оставались с натуралистом; но пришла и наша очередь ехать. Нам дано знать, что работы на фрегате кончены, провизия доставлена и через два дня он снимется с якоря. Мы послали за Вандиком. Он приехал верхом на беленькой стелленбошской лошадке, в своей траурной шляпе, с улыбкой вошел в комнату и, опираясь на бич, по-прежнему остановился у дверей. 'Отвези в последний раз в Саймонстоун, – сказал я не без грусти, – завтра утром приезжай за нами'. – 'Yes, sir, – отвечал он, – а знаете ли, – прибавил потом, – что пришло еще русское судно?' – 'Какое? когда?' – 'Вчера вечером', – отвечал он. Оказалось, что это был наш транспорт 'Двина', который мы видели в Англии.
Жаль было нам уезжать из Капской колонии: в ней было привольно, мы пригрелись к этому месту. Другие говорят, что если они плавают долго в море, им хочется берега; а поживут на берегу, хочется в море. Мне совсем не так: если мне где-нибудь хорошо, я начинаю пускать корни. Удобна ли квартира, покойно ли кресло, есть хороший вид, прохлада – мне не хочется дальше. Меня влечет уютный домик с садом, с балконом, останавливает добрый человек, хорошенькое личико. Сколько страстишек успеет забраться в сердце! сколько тонких, сначала неосязаемых нитей протянется оттуда в разные стороны! Поживи еще – и эти нити окрепнут, обратятся в так называемые 'узы'. Жаль будет покинуть знакомый дом, улицу, любимую прогулку, доброго человека. Так и мне уж становилось жаль бросить мой 8-й нумер, Готтентотскую площадь, ботанический сад, вид Столовой горы, наших хозяев и, между прочим, еврея- доктора.
Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной 'картинкой', крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и 'yes', и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
'Good bye!' – прощались мы печально на крыльце с старухой Вельч, с Каролиной. Ричард, Алиса, корявый слуга и малаец-повар – все вышли проводить и взять обычную дань с путешественников – по нескольку шиллингов. Дорогой встретили доктора, верхом, с женой, и на вопрос его, совсем ли мы уезжаем:
'Нет', – обманул я его, чтоб не выговаривать еще раз 'good bye', которое звучит не веселей нашего 'прощай'.
Скоро мы выехали из города и катились по знакомой аллее, из дубов и елей, между дач. Но что это меня всё беспокоит? Нельзя прижаться спиной: что-то лежит сзади; под ногами тоже что-то лишнее. 'Вы не прижимайтесь очень спиной, – говорил мне натуралист, – там у меня птицу раздавите'. Я подвинулся на свою сторону и только собрался опереться боком к экипажу. 'Ах, поосторожнее, пожалуйста! – живо предупредил он меня, – там змея в банке, разобьете!' Я стал протягивать ноги. 'Постойте, постойте! – торопливо заговорил он, – тут ящик с букашками под стеклом. Да у вас руки пусты: что бы вам подержать его в руках!' Этого только недоставало! Беда ездить с натуралистами! У самого у него в руках была какая-то коробочка, кругом всё узелки, пачки, в углу торчали ветки и листья. Когда ехали по колонии, так еще он вез сомнительную змею: не знали, околела она или нет.
Доехав до местечка Винберг, мы свернули в него и отправились посетить одного из кафрских предводителей, Сейоло, который содержался там под крепким караулом.
Славное это местечко Винберг! Это большой парк с веселыми, небольшими дачами. Вы едете по аллеям, между дубами, каштанами, тополями. Домики едва выглядывают из гущи садов и цветников. Это всё летние жилища горожан, большею частью англичан-негоциантов. Дорога превосходная, воздух отрадный; сквозь деревья мелькают вдали пейзажи гор, фермы. Особенно хороша Констанская гора, вся покрытая виноградниками, с фермами, дачами у подошвы.
Мы быстро катились по дороге.
Вдруг я вспомнил, что к Сейоло надо привезти какой-нибудь подарок, особенно табаку, а у меня ничего нет. 'Где бы купить, Вандик?' – спросил я.
Вандик молча завернул в узенькую аллею и остановился у ворот какой-то хижины. 'Что это?' – 'Лавочка'. – 'Где же?' – 'Да вот'. Ну, эта лавочка может служить выражением первобытной идеи о торговле и о магазине, как эта идея только зародилась в голове того, кому смутно представлялась потребность продавать и покупать. Под навесом из травы reet сколочено было несколько досок, образующих полки; ни боковых стен, ни дверей не было. На полках была глиняная посуда, свечи, мыло, кофе, еще какие-то предметы общего потребления и, наконец, табак и сигары. Всё это валялось вместе, без обертки, кое-как.
