Ему объяснили, где цель, сказали, что людей там нет, хлопнули по плечу. Он поднял самолет в воздух, пролетел по плану тридцать километров, высмотрел и наметил цель, и выпустил по ней чудо современной боевой техники — самонаводящуюся ракету.
Ракета преодолела нужное расстояние и заинтересовалась конным памятником Князю Олегу, поставленному неподалеку от «Русского Простора» на пике постсоветского интереса русского народа к своей истории. Сквер, в котором стоял памятник, опустел год назад — конторы так и не сдали в аренду, жилой дом, единственный, выселился недавно в связи с пожаром. В трех метрах от поднятого в направлении Туманности Андромеды олегова меча висели провода — они то и дали в момент приближения ракеты короткое замыкание, сыпанув искрами. Ракета самонавелась на памятник и, вздыбившись, жахнула в известняковый круп лошади. Столб огня вырос до облаков, осветив затопленный наводнением район. Здание, пострадавшее от пожара, упало. От памятника осталась только известняковая пыль.
Отто Васильков сверил электронные данные и, сообразив, что вышла промашка, выпустил еще одну ракету. На этот раз ракета пошла точнее, но, вместо того, чтобы вонзиться под углом в «Русский Простор» у основания, наскочила по пути на деревянный телефонный столб и ударила в угол «Русского Простора». Взрыв поколебал несущие конструкции здания, зажег несколько номеров, пробил несколько потолков, повалил несколько лестниц, разметал перегородки — но только в данном углу.
Оценив положение, Отто Васильков сделал красивый разворот на инструментах, вышел снова на цель, и выпустил еще одну ракету. Но приборы показали, что эта, третья, ракета застряла на выходе. Васильков, памятуя о том, что он защитник Отечества, развернул самолет на юго-восток, где, по его представлениям, селений было меньше, и катапультировался вместе с креслом. Ракета и самолет взорвались секунд через двадцать. Горящие обломки смешались с дождем и упали в Текучку. Парашют мотало во все стороны, и даже иногда несло вверх. Васильков очень боялся, что стропы порвутся, или парашют сложится, и все же благополучно приземлился через некоторое время в каком-то замшелом селении. Отделившись от парашюта, вытирая мокрым рукавом мокрое лицо, он постучался в первый попавшийся ему дом. Потом снова постучался. Дверь ему открыла средних лет полная женщина и, улыбнувшись сонно, пригласила его войти. Увидев, какой он весь промокший, женщина стала суетиться и предлагать Василькову снимать с себя все подряд. Поспел горячий чай.
— Вы, наверное, американский шпион, десантник? — спросила она радушно. — Как там у вас, в Америке, ничего, хорошо живут?
Сепсис или нет — с Пушкиным происходило что-то не очень хорошее. Лоснящийся от болезненного пота, с полуприкрытыми глазами, биохимик сидел у стены в неестественной позе и что-то бормотал, иногда громче, иногда тише.
— Антибиотики нужны, — сказал отец Михаил.
— И еще много разного нужно, — заметил Некрасов. — Он бредит. Заражение крови.
— Припарки надо ему какие-нибудь, — предположила Марианна. — Компрессы.
Стенька зло на нее посмотрел, и снова обернулся к раненому, пытаясь разобрать, что именно говорит Пушкин в бреду.
— И возлюбит русский человек ближнего своего, — бредил биохимик, — и не будет ни завидовать ему, ни принижать его, ни желать ему невзгод да тягостей, и ближний его все тоже самое. И согласие настанет в земле русской, и директивы благодетельные из метрополии в провинцию да будут доходить в тот же день в виде неизменном и выполняться безукоснительно с радостию искренней.
Когда раздался взрыв, все в баре, кроме Пушкина, вскочили на ноги, и некоторые упали. Люстра, висящая над стойкой, сорвалась с крепления и рухнула со звоном на полированную поверхность. Посыпалась остаточная стеклотара. Чудо мастерства шведских стеклодувов, импрессионистски-голубая с пятнами индиго, борзая, готовая к прыжку, с нарочито, как у киевских балерин, короткими ногами, таившаяся до этого в углу стойки, накренилась, упала на пол, и раскололась на несколько частей, которые тут же размолотил упавший сверху телевизор. Демичев упал на Кашина.
Свет продолжал почему-то гореть.
Марианна упала плашмя, а сверху на нее навалился столик — и наверняка повредил бы ей череп, если бы между краем столика и затылком Марианны не оказался портативный компьютер Кашина. Кашин на четвереньках выбрался из-под Демичева и передвинулся к Марианне, сокрушаясь. Отец Михаил отбросил столик. Кашин попытался выхватить ноутбук, но Эдуард, тоже поспешивший на помощь Марианне, отбросил Кашина, а ноутбук, скинув его с плеча и затылка Марианны, придавил коленом. Ноутбук хрустнул. Некрасов и Амалия оказывали помощь привратнику, который при падении ударился головой о край стула.
Почувствовав неладное, Эдуард обернулся, не вставая с колен. За спиной у него стояла Людмила. Глаза ее по-прежнему были стеклянные, а в руке ее оказался пистолет Эдуарда, и именно на Эдуарда она его направила.
— Предатель, — сказала она голосом, не менее стеклянным, чем ее глаза.
— Людмила, — позвал Демичев.
Эдуард осторожно встал в полный рост. Людмила не двинулась. Он протянул руку. Она не пошевелилась. Одновременно повернувшись боком и захватывая ее запястье, он вытащил пистолет у нее из руки. Сунул за ремень. Поднял один из стульев и усадил на него Людмилу. Она не сопротивлялась.
— Что это? — спросила Марианна, поднимаясь на ноги и держась за затылок, и обращаясь почему-то к отцу Михаилу. — Что это, а? Это конец света?
— Нет, — авторитетно заверил ее отец Михаил, усаживая ее на стул и садясь рядом. — Когда настанет конец света, это будет понятно всем.
— А это что же?
— Это?
— Сейсмические аберрации, — подсказал Некрасов, поднимая привратника на ноги.
Отец Михаил, оценив подсказку, подтвердил Марианне:
— Сейсмические аберрации.
— Да? — переспросила Марианна, заметно успокаиваясь. — Почему ж? Как же это? В этих широтах? …
Удивительно, но, очевидно, ни матрон, ни детей взрыв не разбудил. Никто не вышел в бар из банкетного зала.
Стенька сидел на полу в неловкой позе и выглядел затравленно. Амалии даже пришлось показать ему фокус — на ладони у нее материализовался резиновый пузатый пупс и произнес писклявым голосом,
— Есть хочу.
Стенька взял пупса, осмотрел его со всех сторон, глянул на Амалию, и криво улыбнулся.
— Поиграй пока, поиграй, — сказала Амалия.
— Я родину очень люблю, — ответил ей Стенька. — А то что у нас, в России, до сих пор чтут не Романов Абрамовичей, а слесарей Ивановых — можно я не буду объяснять то, что нам очевидно, а вам, нерусской, не очень понятно. Я лично знаком с педагогом Тамарой Ивановной Гладыш, она десятилетиями учит детей. Вот это пример служения России. А еще я знаю и преподавателя русского языка и литературы Бодажкову, Галину Васильевну — у нее выпускников, учеников — столько, что и не перечесть. Еще я знаю хирурга Рычагова. В детской больнице работает… Скольким он детишкам помог — не описать… А еще знаком с токарем Захаровым… такие детали точит — ни один станок не справится. Я знаю многих достойных людей, которыми гордится Россия… Они реально для нее работают, а не бегут на забугорные сцены, когда их здесь третьим местом награждают. Я этим тоже горжусь… Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор в России чтят тех, кто работает хорошо. И я помогаю в этом людям. Да. И еще я эту суку люблю… без памяти… но она страшная, холодная. У нее сердца нет, и любит она только себя.
И Стенька заплакал, сжимая в руке резинового пупса. Присев возле него на корточки, Амалия погладила его по голове. Рот у Стеньки открылся до половины, слезы катились крупно, потоком, и был он похож на ребенка, у которого отобрали конфету без всяких на то причин, и дали подзатыльник.
— Не плачь, не плачь, мальчик, — сказала Амалия. — Ты вырастешь большой и сильный, и будет у тебя в жизни много разного, интересного.
Демичев, кряхтя, поднял один из стульев и, поглядев на остальных, сел на него верхом — грузно.
В бар вошел Милн, и сразу за ним — Аделина, с автоматом в одной руке и сапожками в другой. Эдуард
