сейчас блистает на московской эстраде, выдавая нелепые па ногами и улыбаясь идиотской улыбкой снисходительной публике с огромными животами и бюстами. Что вспоминалось Пушкину — неизвестно, но, как ни странно, во время исполнения раненый, в бреду, не произнес ни слова. И сейчас тоже не произнес. И Кудрявцев в безупречном, как только что заметили Стенька, по стечению обстоятельств, и Милн, по склонности, понимавшие в этом толк, итальянского стильного покроя костюме, ничего не сказал, ни слова.
И только блядища безмозглая, тощая угловатая Нинка, помешанная на Васечке, что не мешало ей продавать за деньги, пусть и не очень большие, свое тело, Нинка, плывущая по жизни, как гнилая щепка плывет по течению Волхова, Нинка с грязными ногтями, неряшливая, безалаберная, редко моющаяся, бесхозная, падшая, сказала тонким детским голосом,
— Ой, красиво как.
Но на нее никто не обратил внимания, кроме Аделины, которой замечание не понравилось.
И в этот момент погас свет.
Сквозь подслеповатое окно бара пробивалось с улицы в помещение жиденькое, влажное осеннее утро. Ветер как будто ослаб — уже не выл натужно, но дышал через неравные интервалы, как отдыхающий после проигранного боя тяжеловес.
— А не пора ли нам, люди добрые, по домам? — в полной тишине отчетливо вопросил отец Михаил.
Паства шевельнулась.
— Tibi omnes бngeli, tibi cжli et univйrsж potestбtes: tibi chйrubim et seraphim incessбbili voce proclбmant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dуminus Deus Sбbaoth. Pleni sunt cжli et terra maiestбtis glуriж tuж, — сказал отец Михаил.
Никто не понял, что он сказал, но переспросить не управились — кто из привычно-повседневного равнодушия к непонятному, кто из боязни прослыть невеждой.
— Там машины… — начал было практичный Кашин.
— Ни одна из них не заведется после того, что на нас вылилось, — заверил его компетентный отец Михаил. — Будите молодняк, — добавил он, указывая кивком на дверь в банкетный зал. — А оружие все оставим здесь. Барышня, положите автомат, не нужно его подбирать.
Из кухни вышел заспанный Федька, внук Бабы Светы, исполнительно неся в руках четыре апельсина. Он совершенно точно помнил, что Баба Света, мастерица готовить орлеанские салаты, дала ему чего-то, чтобы отнес в гостиницу. А вот что именно — не помнил. Проснувшись в кухне, он сообразил, что не отдал то, что нес. Когда именно он нес то, что он должен был отдать — не помнил. Нашел в кухне первое попавшееся и вышел, неся, к взрослым.
На него посмотрели почти все.
— Ах ты, блядь, горе мое непутевое, — сказала Амалия, направляясь к нему — единственная из всех, понявшая сразу все и до конца. — Иди сюда, курьер. Поставщик сопливый.
Она обернулась к Некрасову.
— Что с этим будем делать? Он местный. Забирать его некому. Эта… как ее… за ним не придет.
Федька тупо смотрел на Амалию. Поразмыслив сонно, он протянул апельсины ей. Кусая губы от подступившей к горлу злобы, стараясь не заплакать, Амалия взяла апельсины и погладила Федьку по голове.
— Не урони, — строго сказал Федька, едва ворочая языком.
— Его надо отвести домой, — Амалия снова повернулась к остальным.
— Пойдет с нами, — сказал отец Михаил.
— Нет, — возразила Амалия. — Мы в любом случае подвергаемся… а ему незачем.
Милн и Эдуард переглянулись. Эдуард вытащил монетку.
— Нет, идите вы, — сказал Милн. — Я в прошлый раз ходил… Кроме того, мое присутствие может быть неправильно понято популяцией.
— Не знаю, что опаснее, — заметил отец Михаил.
Эдуард спрятал монетку в карман.
— Минут через пятнадцать вернусь, — сказал он. — А вы бы все выступили без меня. А? Впрочем, Линка, рекомендую тебе лично подождать… — Он посмотрел на Стеньку. — И тебе тоже.
— Пошел ты на хуй, — сказал Стенька, давая петуха.
Эдуард повернулся к Аделине.
— Святой, говоришь? Меня эта наша замечательная русская святость знаешь как достала? Болото… Жди меня здесь. Дети — наше будущее. Минус погибшие при абортах. Ебаный в рот…
— Не устраивай скандал, сдержанный ты мой, — укоризненно сказала Аделина.
— Пошли, Илья Муромец, — позвал Эдуард Федьку. — Пойдем с дядей. Будем играть в парашютистов. Где живет твоя… эта… баба… как ее?
— Кто?
— Тупой ты, да? Ну, с кем ты живешь?
— С Бабой Светой.
— Вот. К ней и пойдем, но не через вход, а парашютным путем. Будем прыгать из окна. Вместе.
Они направились к вестибюлю. Эдуард прислушался. Пальбы нигде не было слышно. Очень быстро и мягко, чтобы не видели другие, отец Михаил перекрестил обоих.
Ветер на лестнице не завывал и не гудел — так, поддувал слегка. Эдуард включил фонарик. На втором этаже Эдуард послушал здание — горело где-то на северо-востоке, пальбы не было. Он отсчитал сорок шагов и, отойдя от двери на полтора шага, выбил ногой замок.
В пустом номере было прибрано и чисто, только телевизор лежал на полу, сброшенный взрывом с креплений.
— Ты какие мультфильмы знаешь? — спросил Эдуард Федьку.
— А?
— Мультфильмы. Какие знаешь мультфильмы?
— Про космическую козу, — радостно вспомнил Федька.
— А про летающий телевизор никогда не видел?
— Нет.
— Ну так смотри.
Эдуард подобрал телевизор и с расстояния в три метра метнул его в окно, рассчитывая, что прореженный солдатами Вадима опасный специальный контингент испытывает теперь нехватку в снайперах, и остаточные снайперы сосредоточились на другой стороне города — на противоположном берегу Текучки, как раз там, откуда хорошо виден вход «Русского Простора», и куда сейчас, или по возвращении Эдуарда, направит паству отец Михаил.
Он высунулся в окно, затем вылез и спрыгнул на метр вниз — на козырек. Никто в него не выстрелил. А дождь кончился, и кое-где в рассветном небе даже забелело и заголубело.
— Иди сюда, я буду капитан, а ты будешь главный парашютист, — позвал он.
Федьке игра понравилась. Он вылез в окно и спрыгнул. Эдуард поймал его на руки.
— Капитан прыгает первым, ты прыгаешь на руки капитану, — сказал он. — Начали.
Он спрыгнул с трехметрового козырька.
— Прыгай.
Федька испугался и не решился прыгнуть.
— Какой же ты парашютист! Я тебя поймаю, не бойся.
— Не поймаешь, уронишь.
— Не болтай. Прыгай же, еб твою мать! Ненавижу детей…
Федька прыгнул, и Эдуард его поймал, и при этом Федька рассадил ему щеку каким-то острым предметом.
Пожар в углу гостиницы, справа от них, светил чуть ярче рассветных лучей. Возможно в самом начале сработали опрыскиватели. Возможно в отверстие, пробитое ракетой, и увеличенное во много раз взрывом, попало много штормовой воды. Зрелище было впечатляющее — в одном углу разверстая дыра в пять этажей, и из дыры дым с огнем, а остальная гостиница стоит как новенькая, как ни в чем не бывало.
