Итог наших сложных и трудных рассуждений, предположений и расчетов: символика чисел 23 и 25, 13 и пятницы тесно связана с темой сатанинского мира («гадательная книга» «Рима»: 24 — число носа, 13 — черта), пародированного Благовещения (непереходящий праздник 25 марта. Заметим, что совпадение Благовещения и Пасхи, называемое Кириопасхой и бываемое 12 раз в течение пасхального круга, приходилось на жизнь Гоголя дважды: 1744, 1817, 1828, 1912, см. таблицы Докукина) и Апокалипсиса (конца света в год, когда Страстная пятница придется на 23, а Пасха — на 25 апреля). Благовещение, Страстная пятница. Пасха (ср. аналогичные наблюдения Вайскопфа, 1993, с.231, но на другом материале, с иной цепочкой доказательств и с совершенно неправильными выводами) и Страшный суд сливаются в один фантасмагорический день, когда кончается земное время и начинается то, в которое попадает герой «Записок сумасшедшего».
На главную страницу
[1] [405] См.: Дунаев А.Г. Лосевская концепция эпохи Возрождения и современная наука. — Вопросы искусствознания. 4/94. С.122—139.
[2] Нивенер Ф. Естествознание в дни Мессии: Маймонцд и Фрэнсис Бэкон / Предисловие А.В.Михайлова. — Вопросы искусствознания. 4/94. С. 140—150.
[3] Гоголь в своей литературной эпохе. — В сб.: Гоголь: Исследования и современность. М.,1985. С.94—131.
[4] Это предчувствовал уже сам Гоголь: «Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим моим сочинением [«Мертвыми душами»] <...> и между сим отдаленным путешествием [в Иерусалим]? И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между веем этим и всей моей жизнью, и будущим, которое незримо грядет к нам и которого никто не слышит?» (Письмо С.Т.Аксакову от 18/7 августа 1842 г.; ПСС XII, 96; СС IX, 175).
[5] Так, даже В.А.Воропаев, признавая мнение П.В.Анненкова о переломе в воззрениях Гоголя на рубеже 1830—1840-х гг. «едва ли справедливым» (Духом схимник сокрушенный... Жизнь и творчество Н.В.Гоголя в свете Православия. М.,1994. С.16), делит все же «условно» жизнь и [406] творчество писателя на два периода (с. 13), характеризуя этап раннего творчества Гоголя («Вечера...» и «Петербургские повести») в таких словах: «Однако, несмотря на этот назидательный в целом характер раннего творчества Гоголя, в нем отчетливо прослеживается заигрывание, порой кощунственное, с нечистой силой. Герои постоянно поминают беса и прибегают к его помощи [это справедливо, быть может, для «Вечеров», но в «Петербургских повестях» «заигрывание с бесом» гоголевских персонажей вызывает у художника апокалиптическое видение событий. — А.Д.]. Высмеивая отдельные стороны человеческой натуры и общественных отношений, Гоголь зачастую как бы покушается и на сам образ Божий — душу христианскую» (с.12). В.А.Воропаев, как нам кажется, в своей правильной интенции показать Гоголя как христианина несколько прямолинеен в оценках (что с духовно-аскетической точки зрения, может, и правомерно), кладя краски (как, например, поступал еп. Игнатий Брянчанинов) слишком резко, и потому в оценке литературного творчества прав лишь отчасти. Конечно, духовный путь Гоголя стал более сосредоточенным и внутренним, более связанным со святоотеческой традицией, однако, по свидетельству самого Гоголя, в своих произведениях он всегда и в первую очередь высмеивал свои собственные пороки. Поэтому исследования Воропаева, направленные прежде всего (и совершенно резонно) на биографические и архивные изыскания и относящиеся в основном к последнему десятилетию жизни писателя (см. также: Воропаев Β.Α. Гоголь в последнее десятилетие его жизни: новые аспекты биографии и творчества. Автореф... докт. филол. наук. М.,1997), должны быть дополнены подробным литературоведческим анализом и произведений 1830-х гг., для которого пока еще нет соответствующей «комментаторской базы». В.А.Воропаев правильно говорит о крайностях «символистской» интерпретации Гоголя в начале нашего века (Автореферат... С.4—5) — но ее не следует отбрасывать вовсе, а должно, по нашему мнению, скорректировать последнюю, не столько следуя К.В.Мочульскому и прот.В.Зеньковскому, сколько Д.И.Чижевскому и Н.Ульянову. Без учета апокалиптической напряженности, пророческого провидения (а Гоголь воспринимал себя именно как пророка и даже учителя) и мистической (не надо бояться этого слова) тональности анализ творчества Гоголя не будет адекватным даже в свете Православия. Более того, по нашему глубокому убеждению (которое, естественно, другие ученые могут и не разделять). Гоголя невозможно понять в свете Православия без знания, учета и правильного истолкования эзотерической традиции, отраженной в произведениях писателя. Это доказывает книга Вайскопфа (1993, докт. дисс.; см. примеч.11), полная сколь прекрасных и тонких наблюдений (к которым приходится, правда, продираться, словно сквозь дремучий заколдованный лес Тассо), столь и бездоказательных и тенденциозных утверждений. Израильский исследователь, переворачивая все с ног на голову, и не думает скрывать своих целей: «Изучение вопроса [? думаю, что изначальная установка. — А.Д.] привело меня к тому выводу, что на протяжении 30-х годов MX века у православной церкви не было в русской литературе более упорного врага, чем этот писатель [вон куда хватил! так даже и „неистовому Виссариону”, и завзятым марксистам-литературоведам не снилось. Зато при защите докторской: summa cum laude (т.е. „молодец, пять баллов”). — А.Д], сходившийся в своей сатире с антиклерикальной позицией .духовного христианства”. Авторитет официальной ортодоксии он признал над собой лишь в более поздние годы [не этим ли утверждением и аналогичными ему вызваны оговорки Воропаева о раннем Гоголе? — А.Д], когда в его миросозерцании утвердились жизнестроительные настроения. В предлагаемой работе [мы все еще цитируем Вайскопфа. — А.Д.], среди прочего, выдвигается тезис о гоголевском гностицизме, проводимый мною во всех статьях и докладах 80-х годов» (с.7). Так уж получилось, что, ознакомившись с книгой Вайскопфа после завершения статьи, я обнаружил, что моя работа поневоле оказалась полным опровержением выводов и интерпретаций (хотя многое схвачено им верно) Вайскопфа (впрочем, расхождение позиций — моих и Вайскопфа — было заложено уже изначально в самих «исследовательских мифах», по терминологии А.Ф.Лосева), тем более разительным, что сражался я, сам того не ведая, с Вайскопфом одинаковым с ним оружием (анализом эзотерического контекста), но в свете христианской ориентации Гоголя (вот удивился бы писатель, узнав от Вайскопфа, что он был-то, оказывается, гностиком! Впрочем, кем только Гоголь не оказывался за полтораста лет...). Итак, «битва за Гоголя» продолжается — но на другом уровне и новом витке конца XX столетия с его «эзотерическими уклонами» (ничего странного — близится «2000-й год» Поприщина).
[6] Ульянов И. Арабеск или Апокалипсис? — Новый журнал. №LVII. Нью-Йорк, 1959. Июнь. C.116—131. Переиздана нами (в сокращении) с предисловием и послесловием в газете «Литера[407]турная Россия» (№50 [1402] от 15 декабря 1989 г., с.18—19). Эта важная статья, нашедшая среди русской эмиграции сочувственный отклик только у Павла Евдокимова (см след. примеч.) и показавшаяся «неожиданной» даже прот. В.Зеньковскому, осталась проигнорированной отечественными гоголеведами (зарубежными она активно используется) после ее переиздания (см., напр., публикации О.Г.Дидакторской «Петербургских повестей» в серии «Литературные памятники» (СПб.,1995], В.А.Воропаева и И А. Виноградова в СС; ссылка на Ульянова мне встретилась только у Кривоноса [1996], да и то после выхода книги Вайскопфа). В настоящей работе мы уточняем и развиваем аргументацию (впрочем, и на сей раз без особой надежды быть услышанными литературоведами, разделяющими в основном совершенно иные точки зрения и современные модные «методологии»), сформулированную девять лет назад в указанном послесловии к статье Ульянова, и привлекаем для анализа другие произведения Гоголя. Кроме того, мы совершенно сознательно расширяем контекст гоголевских произведений, вступая через полтораста лет в качестве свидетеля (μάρτυς) конца XX столетия, для коего не нашлось пока своего Гоголя, в диалог с писателем.
[7] Написанные по-французски работы «Христос в русской мысли» (1970) и монография о Гоголе и Достоевском (1961).
[8] Одна из последних публикаций: Лотто Ч. де. Лествица «Шинели». — Вопросы философии. 1993. №8. С.58—83. Первым интерпретировал повесть в интересующем нас ключе (но без учета «Лествицы») Д. Чижевский (О «Шинели» Гоголя. — Современные записки. №LXVII. Париж, 1938. С.172—195).
[9] Drissen F.G. Gogol als noveffist. Baarn, 1955. S.186 (англ. перев.: Gogol as a short-story writer. The Hague—Paris—London, 1965. P.194). Почти сразу же эти идеи были развиты в небольшой книжечке: Eng J. van der. Le personnage de Baémackin. Ed. Mouton, 1958, a ныне стали общим местом в
