необходимости выбора именно второго новолуния, которое имело место 19 июня…'
Мало того, Булгаков задублировал дату еще и самим упоминанием Меркурия, поскольку в день прощания с телом Горького, миллионы людей днем увидели эту планету невооруженным глазом (уникальное астрономическое событие), и тем, что 'тьма' в романе 'пришла в Москву после смерти Мастера, но перед обретением им 'покоя'. Затмение имело место на следующий после смерти Горького, но перед погребением его праха, 20 июня'. И Барков приводит строфу из стихотворения Михаила Светлова, написанного 19 июня 1936 года и на другой день опубликованного в Литературной газете:
Совершенно очевидно, что Булгаков, открыто отсылая время смерти к маю-месяцу (уезжая из страны, Горький каждый раз возвращался в мае – и каждое его возвращение было его символической смертью) скрыто постоянно акцентировал точную дату смерти Горького. И, чтобы уж совсем доконать представителей МАССОЛИТА, с которыми Барков постоянно спорит в своих исследованиях (а нам – убедить тех читателей, которых не убедило вышеизложенное), он приводит и комментирует отрывок из редакции романа 1931 года, где Булгаков аналогичным образом прогнозирует событие, которое должно произойти в будущем (координаты дня смерти Горького он ввел в роман уже после смерти Основоположника социалистического реализма):
'- Солнце в первом доме, – забормотал инженер, козырьком ладони прикрыв глаза и рассматривая Берлиоза, как рекрута в приемной комиссии, – Меркурий во втором, луна ушла из пятого…'
Не стану приводить подробных астрономических выкладок Баркова, но представляю себе его изумление, а потом и неудержимый смех, когда он обнаружил, что шутник Булгаков предсказал единственное событие, которое он мог предсказать без шарлатанства, – свой собственный день рождения!
А НАМ ЧТО ДЕЛАТЬ?
Сатира неизмеримо больше, чем какой-либо иной жанр художественной литературы, привязана к конкретным людям, событиям, времени – к контексту. Проходят годы. В памяти людей стирается контекст, остаются только вехи истории. Что же, собственно, делает Барков? – Он восстанавливает контекст.
Отдавая должное аналитическому таланту Баркова, я вынужден самому себе задать вопрос: увидел бы я все эти тонкости романа Булгакова, если бы я не знал, 'кто есть кто' в романе, а знал бы только принцип его построения как мениппеи? Боюсь, что абсолютное большинство деталей осталось бы за бортом моего понимания: прошло слишком много времени с описываемого Булгаковым момента. Я не знаю контекста.
Тем более не увидел бы я и большинство пародийных моментов, разбросанных мистификатором Пушкиным по всему 'Онегину': я до знакомства со взглядами Баркова и Катенина-то не читал (подозреваю, что большинство наших читателей – тоже) – как же я увижу, что Пушкин над ним издевается (тем более что я вместе с этим большинством вполне доверял нашим пушкинистам и считал, что Пушкин с Катениным были не разлей вода)? А, как и абсолютное большинство граждан России, не владея английским, как родным (что, впрочем, как мы убедились, не спасает и англоязычных читателей!), я вряд ли уловил бы и ключевую игру слов, выводившую на подлинного Шекспира.
К тому же бросается в глаза сложность построения всех трех произведений, причем в творчестве каждого из них это не единичный случай: у Шекспира все 'драмы' построены по принципу мениппеи, у Пушкина таких произведений около десятка, у Булгакова мениппеями, кроме 'Мастера' являются 'Бег', 'Белая гвардия', 'Кабала святош'. Другими словами, гениальность всех трех авторов нами недооценена – их гений на сегодня существенно выше нашего уровня их понимания.
Игра слов, игра с астрономией или с 'календарем осьмого года' – приемы разные, но ведущие к одному и тому же: зашифровать события таким образом, чтобы любой, кто захочет попытаться их расшифровать, ключи эти нашел бы или вычислил. Тем не менее мне не кажется целесообразным, чтобы каждый читатель самостоятельно занимался подобными изысканиями в каждой мениппее. Для чтения такой литературы нужен специальный навык, которого у нас нет и пока не предвидится. Но не оставаться же нам на прежнем уровне понимания гениев, если мы уже знаем, что он гораздо выше!
Я вижу только один выход – в издании таких произведений с подробным комментарием: текст – слева, комментарий – справа; объявление на дверях магазина «Политура отпускается после 11» – слева, справа – …читатели сами могут сообразить, какой должен быть контекст справа (этот пример с 'политурой' мною взят из книги В.В.Налимова 'Вероятностная модель языка'). Такое издание решит все вопросы: тот, кто хочет остаться при своих взглядах на эти сочинения, будет читать обычные издания, без комментария, а тот, кто захочет разобраться в них поглубже, понять замысел автора и оценить каждое такое произведение во всей его художественной полноте, – прочтет комментированные. Другое дело, что сегодня такой комментарий способен создать, вероятно, только Барков, но лиха беда начало. Изданные таким образом 'Гамлет', 'Евгений Онегин' и 'Мастер и Маргарита' стали бы образцами и стимулировали бы талантливую молодежь изучать такие произведения в контексте своего времени – и писать к ним комментарии. А там, глядишь, и лекции в университетах читать начнут – смотришь, лет через пять-семь их выпускники в школах наших детишек пониманию мениппей обучать будут!..
В СТРАНЕ ДУРАКОВ
Скрытая сатира, не будучи разгадана современниками, во все времена создает эффект участия писателя в окружающей жизни и его соучастия в делах власти – в этом одно из главных противоречий такой литературы. Чтобы позиция писателя была честной и не создавала обманов и иллюзий, сатира обязана быть открытой, и это относится, в том числе, и к самым тяжелым, угнетенным временам. Но вправе ли мы предъявлять претензии к писателям, перед которыми была дилемма: открыто сказать то, что они думали и хотели сказать, и быть за это убитыми, или высказаться в скрытой форме. Зная, в каком они находились положении, бросим ли мы в них камень? – Они отплатили нам за это снисхождение глубиной изображения жизни и удивительной художественностью сатиры, какой не бывает в прямом сатирическом изложении.
Однако среди уже названных подобных произведений в начале интервью было упомянуто одно, которое каждый из нас читал не по одному разу и которое после опубликования идей Баркова ставит перед нами непростую этическую проблему. В 1935 году А.Толстой, пережив инфаркт и решив, что жить ему осталось недолго, решает под конец жизни показать таки фигу советской власти, которой он прислуживал, ненавидя ее. Он пишет мениппею 'Золотой ключик, или Приключения Буратино' (анализ этой мениппеи сделан П. и Т.Маслак в их работе, стоящей в Интернете; я не буду на ней останавливаться подробно, поскольку для нас сегодня дело не в том, кто есть кто в этой сказке и 'на чей счет грыз ноготь' А.Толстой), где рассказчиком выступает стервец-Буратино, изо всех сил пытающийся представить себя в выгодном
