Как вам и мне.
Сейчас ему принесут совершенно ненужную бутылку, он откупорит ее без выстрела (вряд ли этот высокий парень с родимым пятном и протезами вместо рук догадается откупорить сам!), наполнит бокал и, отхлебнув первый глоток, примется катать в горсти воспоминания, как скряга-меняла катает первый, утренний заработок. Это все уже случилось: калека-продавщица, прогулка по набережной, взгляды стариков и нелепый заказ в баре — это все случилось, и теперь об этом можно вспоминать неторопливо, обстоятельно, наслаждаясь неизменностью вместо неопределенности.
Это радовало его, как радует вас, только больше; а я тут вообще ни при чем.
Так оно и случилось, а шампанское оказалось вполне приличным. Хотя он не любил шампанского, и совершенно не разбирался в нем, предпочитая коньяк, в котором тоже не разбирался. Просто пил, зачастую забывая согреть рюмку в ладони, как всегда рекомендовал отец. О, отец, должно быть, получит телеграмму к вечеру, пожует сухими старческими губами и засядет в кресло до самой полуночи: греть ноги под пледом и думать о сыне. Денег он, конечно, даст. Hет, не так: денег он, наверное, даст. Дело, в общем-то, не в деньгах, а опять в неопределенности будущего: даст, не даст, вышлет сразу или помучит ожиданием, урежет обычную сумму или, напротив, расщедрится… Гораздо лучше было бы сидеть в открытом баре, уже получив отцовские деньги и знать заранее, заранее и наверняка: вот они, деньги, а вот и письмо от отца, письмо или телеграмма, это есть, это достояние прошлого и теперь никуда не денется от разглядывания и любования!..
Зубы снова заныли от холода, когда он сделал второй глоток.
Он поморщился; и увидел ее.
Странно, он совершенно пропустил момент, когда в баре объявилась новая посетительница. Худенькая девушка в пальто с норковым воротником и старомодной шляпке, она сейчас сидела у самых перил, и перед ней стояло блюдечко с грейпфрутом, нарезанным дольками.
Когда гарсон-официант-бармен принял заказ и подал ей грейпфрут — это он тоже пропустил.
Она подняла голову, взглянув на него со смелой свободой, и еще с каким-то темным, подспудным страхом. Она не отводила взгляда, и он поразился отчаянной зелени ее глаз.
— У вас есть шампанское, — тоном вольнонаемного обличителя сказала она.
Hе спросила, не намекнула; просто сказала, так же просто, как чайки дрались внизу, на мокрой гальке, за кусок хлеба и серебристых рыбешек.
Он кивнул.
— А у вас есть грейпфрут, — сказал он.
Теперь кивнула она. Затем, помедлив, встала и пересела за его столик, не забыв прихватить блюдечко.
— Мне кажется, так будет правильнее, — сказала она, не улыбаясь.
— Я не люблю шампанского, — он смотрел в зеленые глаза и ощущал спокойствие, словно день уже закончился, и можно начинать с удовольствием вспоминать об этом прекрасном дне.
— А я не люблю грейпфрута. Он горький. Hо почему-то заказала именно его.
Он еще раз кивнул.
Он понимал ее, как если бы вы были на его месте; а я не был на его месте, и быть не мог, даже захоти я это сделать.
— Альбер, — представился он. — Альбер Гранвиль, студент.
— Женевьева, — сказала она, поправляя шляпку, и больше не добавила ничего.
Он подумал, не из ЭТИХ ли она, и сам устыдился собственных мыслей. Во-первых, сейчас не сезон, а во-вторых, как ни горько это признавать, он отнюдь не производит впечатления подходящего клиента.
Поэтому он позвал бармена-официанта-гарсона с его руками-протезами, велел подать второй бокал и заставил хрустальные стенки облиться пеной.
А она протянула ему дольку грейпфрута.
Через час, беспечно болтая, они шли по набережной, остановившись лишь для того, чтобы попозировать бродячему художнику, вырезающему из черной бумаги силуэты заказчиков. Впрочем, художник оказался бездельником: силуэт Альбера выглядел профилем какого-то бородатого старика в очках, а силуэт Женевьевы и вовсе не получился. Художник трижды начинал его заново, злился, кромсал бумагу маникюрными ножницами — и наконец быстро пошел прочь, даже не взяв денег.
Он еще и оглядывался, этот художник, не способный вырезать простого профиля, он оглядывался, и ужас плескался в его взгляде.
— Пойдем, Альбер, — сказала Женевьева. — Это пустяки. Это все пустяки.
К вечеру они были наедине в той комнате, которую он снял вчера утром.
Все случилось просто и спокойно, как если бы это происходило не в неопределенности настоящего, а уже было давным-давно в обстоятельной неизменности прошлого, став приятным воспоминанием.
Ему понравилось.
Больше, чем вам, и меньше, чем мне.
— Тебе не холодно?
— Hет.
Из потрескивающего радиорепродуктора самозабвенно плакался великий тенор с непроизносимой фамилией, тоскуя по родине, с которой уезжал разве что на гастроли, и то редко.
У тенора была молодая жена, лишний вес и потрясающий голос. Жену и вес он приобрел сам, голос же получил в дар от кого-то, чье имя столь же непроизносимо, как фамилия тенора, и даже больше.
— Тебе точно не холодно?
— Мне тепло.
— Ты будешь смеяться, но мне кажется: мы встретились не случайно. Там, где составляются прогнозы вкупе с реестрами по их выполнению, полному или частичному, все было расписано заранее.
— Я не буду смеяться. Я вообще редко смеюсь.
— Знаешь, Женевьева…
— Знаю.
— Ты все-таки смеешься. А я действительно хотел бы знать: чем кончится сегодняшняя встреча? Утром мы разойдемся в разные стороны? Я получу деньги от отца и приглашу тебя в дорогой ресторан? Через месяц мы зарегистрируем наш брак, а через год обзаведемся маленьким существом в пеленках? Ты будешь сварливой женой? ласковой? безразличной? ты не будешь женой?
— Почему ты хочешь это знать? Знать сейчас, когда мы лежим с тобой в одной постели, и будущее туманно?
— Hенавижу туман. Когда-то психолог записал в моей карточке: 'ситуативный экстраверт, сангвиник с высоким уровнем экстраверсии'. Я до сих пор плохо понимаю, что он хотел сказать.
— Я тоже.
— Я спросил у него, что означает «сангвиник». Он сказал, что если в двух словах, то это такой тип темперамента. Я попросил сказать в одном слове, потому что два — слишком много для меня. Он говорил долго, гораздо дольше, чем вначале, но мне запомнилось немногое. Он сказал: сангвиник не умеет начинать дела, зато умеет заканчивать. Дескать, мне и мне подобным гораздо интереснее завершение, чем начало, нам проще подводить итоги, нежели терзаться неопределенностью. Я запомнил его слова, потому что он прав, этот психолог с вечно влажными руками. Мне трудно жить сегодня, я хочу жить вчера.
— Почему не завтра?
— Это еще хуже, чем сегодня. Еще дальше, еще туманней. Hенавижу туман… впрочем, я уже говорил. В университете я всегда терзался: сдам ли зачет? улыбнется ли профессор? как улыбнется — злорадно или располагающе?! Я люблю гороскопы; я люблю вчерашние гороскопы, ибо тогда можно сразу сравнить: что сбылось, а что — нет. Ты думаешь, я болен?
— Hет. Ты здоров.
— Моя жизнь — чем она закончится? Я много начал, но не могу продолжить, лишенный возможности узнать заранее: победа или поражение? Думаю, мне гораздо легче было бы прожить жизнь во второй раз, прожить ее предупрежденным изначально и, значит, готовым ко всему. Тогда я не радовался бы победам и не горевал бы при поражениях, принимая их как определенность и неизбежность. Предупрежден, значит, вооружен. Мне трудно жить наугад, Женевьева.
