X. Надвинувшись со стороны на больного, он как бы сливается с телесным существом последнего: Д. чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность
М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводятся голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование, несомненно, должно быть тесно связано с его существованием, Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых, и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Д. совсем не отличается талантом подражательности».
Как же объяснить автоматическую, насильственную речь Д.? Это нередкий симптом у душевнобольных. Некоторые из них называют это «самоговорением». Один мой больной, кроткий, застенчивый, необычайно деликатный человек, во время приступов «самоговорения» (это делали «они») буквально извергал отборнейшие ругательства во весь голос, а потом жестоко страдал и всячески извинялся.
И здесь злую шутку играет сам механизм речи. Мы редко задумываемся над каждым словом, над фразой, мы их «включаем», и в сознании появляется лишь самый общий эскиз того, что мы собираемся сказать. Речь автоматизируется наподобие ходьбы, и произвольное управление тем и другим — прежде всего придание направления и тонкая шлифовка деталей подудела. Основу же образует автоматизм долгосрочной памяти. У Д. этот автоматизм сорвался с цепи регулирующего механизма...
Сложнее объяснить другое: почему содержанием галлюцинаций и психических автоматизмов становится чаще всего именно то, что чуждо больному, к чему он относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо? Словно и правда какой-то дьявол издевательски вкладывает в его мозг и выносит наружу все самое запретное, нелепое, жуткое... Но и это несколько проясняется, если вспомнить о вытеснении. Насильственные признания Д. в мнимых преступлениях — это вытеснение «наизнанку». Понятнее становятся и более редкие случаи райского окрашивания галлюцинаций.
(Больная сидит молча, пассивно всему подчиняется, отвечает на вопросы односложно. Глаза ее блестят, на лице блуждает улыбка, временами лицо выражает восторг, экстаз. Голоса сообщают больной, что в нее влюблен некто занимающий высокое общественное положение...)
Переживания Д., особенно эпизоды, когда он перевоплощался в знакомых и непроизвольно говорил их голосами, очень похожи на состояния, которые можно внушить здоровым людям в сомнамбулической фазе гипноза.
А если вспомнить два наших примера с гипнозом, как внушения выкарабкивались из подсознания, цепляясь за подходящие моменты ситуации, то станет понятнее, почему самые фантастические переживания душевнобольных внутренне оформляются для них в нечто реальное, логичное и естественное. Они становятся «текущими событиями» жизни.
Да, наверное, самое сложное для человека — осознать процесс собственного мышления. И не только потому, что в нем присутствуют скрытые побуждения и неосознанные элементы памяти, прогнозы и интуитивные расчеты, происходящие неведомо как и вдруг являющиеся «наверх». Подсознательное... Есть и другая его сторона, другой уровень: «надсознательный».
Это не то, что имел в виду Фрейд, говоря о «Сверх-Я», хотя отчасти и то же. «Сверх-Я» Фрейда — это система социальных норм, главным образом всевозможных запретов, «табу», ставших для личности чем-то внутренним, частью ее самой. То, что мы называем «надсозна-нием», гораздо шире. Сюда входит все то готовое, что получает личность от семьи, от групп, в которых пребывает, от общества в целом, по разным каналам — а в конечном счете от всего человечества и истории. Это не только нормы поведения, это и системы ценностей, и идеалы, и язык, и весь строй мышления с его категориями и логикой, это стереотипы всех видов и уровней, в том числе и стереотипы чувств — короче, все, что называют культурой в самом широком смысле.
Неосознаваемое социально. По большей части мы пользуемся всем этим, как своим достоянием, в меру личного владения, не вникая, как, откуда и почему это берется, не осознавая ни сам факт использования, ни его механизмы. Ибо с самого детства «надсознаиие» задалбливается в подсознание.
Но, конечно, в любой момент можно остановиться и спросить себя: а почему я делаю так, говорю так, думаю так, а не иначе? Что стоит за этим, в какой мере это мое, в какой заимствовано и откуда?
Почему, например, я подаю руку товарищу?
Как почему?.. Потому, что так принято здороваться. Потому, что я хорошо к нему отношусь. Если я не подам ему руки, он обидится. Это сближает. Вот как будто бы и причины, достаточно веские, хотя чаще всего мы пожимаем друг другу руки машинально.
Но есть и другие обоснования этого прозаического каждодневного жеста. Они уходят в темные глубины прошлого. Обычай подавать друг другу руки в приветствии, как резонно заключили историки-антропологи, идет от тех далеких времен, когда встреча любых двух людей могла закончиться убийством. Я протягиваю тебе руку, значит, как видишь, у меня нет в ней каменного рубила, которым я мог бы размозжить тебе голову, у меня нет злых намерений, покажи и ты свою руку, и давай соединим их, чтобы удостовериться окончательно. Сегодня такая мотивировка нелепа, но ритуал остался и оброс другими обоснованиями, сохранившими в себе, однако, намеки на прежнее знамение.
Именно «подсознательное» переполняет нас постулатами «само собой разумеющегося», против отмены которых с равной силой протестуют и рассудок и чувства. И понятно, что главная причина, почему мы каждый раз не вникаем в свои «подсознательные» мотивировки, — просто отсутствие времени и — в большинстве случаев — необходимости. А также, конечно, и недостаток знаний и стремления вдуматься... С рукопожатием как будто бы просто, но ведь и это только гипотеза. Корни тысяч других каждодневных поступков и мыслей распутать сравнительно сложней.
И чувства и память осознаются мышлением, более высоким уровнем мозговой работы. А чем осознается мышление? Тоже мышлением. Это уже подозрительно. «Я мыслю, следовательно, я существую». Осознать сам факт наличия (или отсутствия) мысли как будто легко.
He столь уж сложно подобрать и доводы, обосновывающие ту или иную мысль, и докопаться до исходных аксиоматических предпосылок. А вот дальше...
Дальше и начинается «это так, потому что это именно так» и «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Тупик самоочевидного, преодолеть который не легче, чем увидеть свои уши без зеркала. Сейчас я думаю... А сейчас я думаю, что я думаю... А сейчас я думаю, что я думаю, что я думаю... Такая охота за мыслью обычна и безнадежна, ибо всякая мысль в самый миг своего присутствия в сознании может быть только собою, и на этот миг, пусть даже ускользающе-краткий, ничего другого не допускает и сама себя не видит.
Одного критика упрекнули, будто он занимается критикой, поскольку не может творить, на что он ответил: «Да, я не умею готовить яичницу, но это не мешает мне разбираться в ее вкусе». Действительно, нельзя одновременно жарить яичницу и есть ее: результатом может быть только пустая сковорода. Это можно было бы, вероятно, назвать законом одномерности мышления. Можно быть и творцом, и собственным критиком, быстро и сложно чередуя эти процессы, как и происходит на высших уровнях творчества (вспомним черновики Пушкина), но нельзя делать и то и другое одновременно.
Критичность и служит средством преодоления одномерности мышления.
Есть только один способ осознать свое мышление: мыслить по-другому. Исходить из других предпосылок, из другой системы мыслительных координат, перейти в какое-то другое измерение. Иными словами, стать внутренне посторонним по отношению к самому себе. А чтобы осознать объективно- критически это другое мышление, надо, в свою очередь, стать посторонним по отношению к нему. И так далее, бесконечно...
Так, в сущности, и происходит. «Какой я был дурак», — говорим мы, разумея, что теперь-то уж поумнели. Пройдет время, и мы снова, из другой системы координат объявим себя дураками. В данный же момент осознать степень своего невежества, предубежденности, непоследовательности, несправедливости, равно как и занудства, — дело обыкновенно непосильное. Ибо в игре обычно участвует и Двуликий Янус эмоций.
Иногда система мыслительных координат может меняться мгновенно, в некоторых случаях, патологических, а иногда и нормальных, возникает ощущение, что в нас одновременно мыслит не один, а двое или больше людей, каждый из которых видит другого насквозь. (Достоевский сразу же приходит на ум.) Однако практически система мыслительных координат — вещь в высшей степени стойкая. Это прочнейший сплав аксиом, питающихся и стойкими вероятностными прогнозами, и воспринятыми стереотипами, за которыми всегда стоят явно или скрыто подразумеваемые ценности по шкале Рая — Ада. Это очень хорошо: именно это и делает личность личностью, а не «бесформенным комком текущей информации». И это очень плохо, потому что легче запустить десяток космических ракет, чем переубедить одного... Чуть было не сказал «дурака». Нет, дело не в уровне интеллекта.
«Больной возбужденно протестует против насильственного стационирования в больницу, куда он привезен после того, как пытался перевести стрелку, чтобы пустить поезд под откос. Свой
