высовывается, а высунувшись, сразу прячется. В конце концов, если и дальше дело идет так, он постепенно переходит во второй, а то и в первый тип. Случайный успех, однако, может все изменить.
Наконец, нехотяй сангвинический, которого правильнее было бы назвать всехотяем. Неустойчивый, отвлекаемый, вечная жертва соблазнов... Гонится сразу за сотней зайцев. Движется по касательной. Вечный ученик, восторженный и непоследовательный. Его, как пробку, выталкивает из проблемы, едва он достигнет той глубины, где необходима самостоятельность и конкретность (быть может, в эти моменты он превращается в нехотяя предыдущего типа). Именно «всехотяй» всегда пребывает в самых трагических неладах со временем: он вечно занят, куда-то спешит, у него полно неотложных дел, то и дело он судорожно спохватывается и исчезает. Дает обещания и не выполняет, берется и подводит.
В моменты, когда припирает и некуда ускользнуть, он развивает бешеную штурмовщину и иногда успевает, а чаще нет; он бьет себя в грудь и ежедневно начинает новую жизнь. Это гений неорганизованности, остерегитесь полагаться на него в серьезных делах! Единственное, пожалуй, что можно, — это взять его за шиворот и велеть делать тут же, на месте, но как раз здесь он и может проявить сокрушительное упрямство.
Нехотяй любого типа может быть весьма одаренным человеком, обладать тонким умом, юмором, всем, чем угодно, — но он ничего не добьется. Даже везение редко идет ему впрок. Он не достигает цели, путь к которой, быть может, видит лучше других. Его оставит далеко позади человек скромных способностей, но с высоким волевым тонусом. На него сядет верхом решительная бездарность, умеющая хотеть, но не умеющая определить, чего именно хотеть следует. (Но, впрочем, далеко не уедет.)
Признаемся же: каждый из нас, почти каждый — нехотяй в той или иной степени, в той или иной области. Но — да поверит читатель частичному нехотяю смешанной разновидности — разница между «волевой натурой» и «нехотяем» той же природы, что и разница в развитии мускулов между атлетом и человеком, проводящим жизнь в неподвижности. Полная нетренированность, но не полное отсутствие возможностей... Основная причина безволия — стойко укрепившаяся вера в него, то есть неверие в свою волю, стойкое отрицательное самовнушение. Все та же неуправляемость подсознания... Но вера в свою волю — величина не постоянная, а переменная, и доказывают это, между прочим, срывы в безволие, бывающие изредка и у самых что ни на есть волевых натур.
Напомним, что титул «гений» присваивается людям людьми (если не считать случаев, когда он присваивается самолично), с ним не рождаются и, как показывают биографии гениев, не передают по наследству. По правде сказать, телячьи восторги по поводу гениальности основательно надоели. Мы подойдем к этому не затем, чтобы еще раз поблагоговеть, а с утилитарных позиций. Итак, что есть гений?
Обычно в это слово вкладывается два переплетающихся смысла. Один — социально- исторический: гений — тот, кто делает нечто сверхзначимое, исключительно важное, ценное. Поворотный пункт, открытие, эпоха...
Другой — психобиологический. Человек с возможностями, неизмеримо превосходящими средние. Высшая степень одаренности, загадочный психический феномен. Но не гений загадка, а торжество посредственности. Действительно, при общении с гением — будь это романы Толстого и Достоевского, стихи Пушкина или картины Рембрандта, был ли сам гений здоровым или больным — нас не покидает чувство естественности. Это чувство говорит нам: только так, иначе нельзя.
Удивительно, что именно это чувство и лежит в основе нашего плохо осознаваемого убеждения, что гениальность — явление сверхъестественное. Сверхъестественная естественность?
Не в том ли дело, что полное проявление естественного в творчестве такая же чрезвычайная редкость, как полная гармония телосложения, как идеальный характер?
Могут заподозрить, что автор — один из тех, кто обольщает наивных, будто гениальность нечто общедоступное: «подойди и возьми, только потрудись хорошенько». Нет, вопрос ставится не настолько прямолинейно.
Огромна неравномерность распределения способностей между людьми. Но еще вопрос, в чем причина этой неравномерности: в неравенстве возможностей или в неодинаковости их использования? Точнее, каково соотношение того и другого? Ведь людской приговор определяют достижения, и только они. Не может быть достижений без возможностей. Но разве не может быть возможностей без достижений?
Ведь и среди самих людей, зачисленных историей в разряд гениев, не было равномерности в распределении дарований. Далеко не в одинаковых пропорциях сочетались у них в разных случаях компоненты «специальных» способностей и волевых качеств. По этому признаку условно можно выделить два полюса гениальности.
Представителей одного полюса можно было бы по традиции назвать гениями «от бога», представителей другого — гениями «от себя».
Гении «от бога» — Моцарты, Рафаэли, Пушкины — творят, как поют птицы, страстно, самозабвенно и в то же время естественно и непринужденно. Они, как правило, вундеркинды; в начале жизненного пути судьба им благоприятствует, и их обязательное трудолюбие сливается воедино со стихийным, непроизвольным творческим импульсом. Огромная избыточность «специальных» способностей проявляется у них на фоне сравнительно скромных волевых качеств.
О Моцарте, чистейшем образе «божественной» гениальности, один из близких друзей писал в воспоминаниях, что, не получи он такого исключительно хорошего воспитания, он мог бы стать «гнусным злодеем», настолько он был впечатлителен и к хорошему и к дурному.
Чисто волевые его качества были, насколько можно судить, посредственными. Работа служила для него исключительно удовольствием, неизбывным и непрерывным. Зато через всю биографию проходит мощное волевое влияние отца. Это был образцовый отец вундеркинда, наделенный в должной мере и любовью, и здравым смыслом, и требовательностью — учитель, воспитатель и импресарио сына.
У гениев «от себя» развитие медленное, иногда запоздалое, судьба довольно жестока.
В исторической веренице людей этого типа мы видим застенчивого, косноязычного Демосфена, ставшего величайшим оратором; здесь наш Ломоносов, преодолевший свою великовозрастную неграмотность; здесь и Джек Лондон с его обостренным до болезненности чувством собственного достоинства и настоящим культом самопреодоления; здесь душевнобольной Ван-Гог; здесь Вагнер, овладевший нотным письмом лишь двадцати лет.
Многие из них в детстве и юности производили впечатление малоспособных и даже тупых. Джемс Уатт и Свифт были «пасынками школы», считались бездарными. Ньютону не давалась школьная физика и математика. Карлу Линнею прочили карьеру сапожника. Гельмгольца учителя признавали чуть ли не слабоумным. Про Вальтера Скотта профессор университета сказал: «Он глуп и останется глупым». О Шеридане писали: «Тот, кому суждено было в двадцать пять лет от роду приводить всю Англию в восторг своими комедиями и красноречием своим на трибуне потрясать сердца слушателей, в 1759 году (то есть в восьмилетнем возрасте) получил название самого безнадежного дурака». «У тебя только и есть интерес, что к стрельбе, возне с собаками и ловле крыс, ты будешь позором для себя и своей семьи», — говорил отец Чарльзу Дарвину. Похоже, что к этому типу относится и Эйнштейн, который не шутя заявил однажды: «У меня нет никакого таланта, а только упрямство мула и страстное любопытство». В школьные и студенческие годы создатель теории относительности тоже, как известно, особенно не блистал, но с самого детства выделялся независимостью и самостоятельностью суждений.
Огромная воля, самоутверждение, колоссальная жажда знаний и деятельности, феноменальная работоспособность. Работая, они достигают вершин напряжения, преодолевают свои физические и психические недуги, и на самом творчестве их, как правило, лежит отпечаток какого-то яростного усилия. Им не хватает той очаровательной непринужденности, той великолепной небрежности, что свойственны гениям «от бога»: на уровень гениальности их выносят страсть и мастерство, рождаемое требовательностью к себе. Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов исходный заряд дарования, и у них что-то должно питать веру в себя: может быть, какое-то смутное чувство нераскрытых возможностей... Но бесспорно: на этом полюсе впереди всего саморазвитие и самопреодоление. Это искусные усилители своего дарования, антиподы людей, которых Веле-мир Хлебников называл «нехотяями».
На их примере особенно отчетливо видно, что нет абсолютно непереходимой пропасти между гениальностью и посредственностью. Я имею в виду не творения — здесь действительно пропасть, особенно заметная у самих гениев, которым случалось создавать слабые вещи. Я имею в виду психофизиологию.
Кто не знал в жизни минут, когда все поразительно проясняется и удается, когда все получается само — и как раз то, что раньше не получалось? Эти необъяснимые взлеты, эти вдохновенные взрывы, позволяющие иной раз новичку выигрывать у классного игрока... Посредственность на короткое время взлетает до уровня таланта, талант... В таких случаях говорят: он «в ударе». Но не является ли «удар» маленькой искрой, проскакивающей от горючего материала спящих возможностей? Быть «в ударе» — не значит ли это находиться в (увы!) кратковременном, ускользающем состоянии гениальности? Микрогениальность?.. Не этими ли состояниями природа, словно дразнясь, показывает, чего можно добиться, к чему можно по крайней мере приблизиться?
