не неприятный. Она расстегнула молнию на его брюках. Она слегка удивилась, что он нисколько не возбужден. Пах его был горячий и потный, как пах любого мужчины, когда естественный процесс по какой- либо причине прерывается — Санди об этом не знала.
Эгоисткой она не была. Она продолжала гладить и целовать, и в конце концов он перехватил инициативу и стал гладить и целовать ее. Чулки соскользнули с ног, а затем, с ее помощью, ушло в пространство платье. Увидев ее грудь, он на мгновение прикрыл глаза, и что-то такое было в ее стареющий шее, что заинтересовало его надолго — он был любопытен и терпелив. Слишком терпелив. Возбуждение не появлялось. Отчуждение упрямо отказывалось уходить. Он явно начал паниковать. Она понятия не имела, как ему помочь.
Он лежал поверх нее, и она была совершенно обнаженная. Из его одежды на нем остался лишь один носок. Он был очень худой. Он начал обильно потеть.
— Прости, — сказал он.
— Ничего страшного, — сказала она. — Просто целуй меня. Все хорошо. Да. Все хорошо.
Отчуждение усиливалось. Она замедлила темп. Она ласково улыбнулась ему.
— Слушай, — прошептала она ему в ухо, — все нормально. — Даже если сегодня ничего не выйдет, я хочу тебя видеть. Еще и еще. Не важно. Я хочу тебя видеть много и часто. Рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Мне тепло. Я хочу видеть…
Он был в ней. Движение его не было толчком случайного победителя, или игривым нажимом джиголо. Это было уверенное, медленное, целенаправленное движение собственника. Внезапно он стал очень уверен в себе, и стоящий его член знал о своей власти. Он вошел и продолжал идти вперед, медленно, неуклонно, до тех пор, пока дальше идти стало некуда. Сама того не зная, Санди нашла правильные слова, восстановившие уверенность в ее молодом любовнике.
— Не верится, что я это делаю, — сказал он спокойно. — Я в тебе. А ты мокрая. И горячая.
До чего он все-таки ребенок. До чего сильный, длинный, тощий, нервный, талантливый, великий ребенок… У Санди перехватило дыхание. Движение за движением, он тянул, тащил, нес, заманивал и подталкивал ее ближе и ближе к вершине. Теперь исполнение было в его руках. Он был властелин. Она могла получить столько удовольствия, сколько он смилостивится ей позволить, и не больше. Он смилостивился и позволил очень много. Он был очень щедрый властелин. Он мог, например, ударить ладонью наотмашь по ее правой груди, или больно схватить эту правую грудь, и она бы не возразила — не посмела бы возразить. Вместо этого он потрудился быть нежным. Он мог вывихнуть ей бедро, но вместо этого он его, едва касаясь, гладил, ища и находя эрогенные зоны, о существовании которых она раньше не подозревала. А также, щедро, он решил завести руку себе за спину, чтобы ласкать пальцы, подошву и пятку ее правой ноги. Она закричала. И закричала еще раз. Есть в одновременных оргазмах музыкальный элемент.
Был второй раз, и был третий. И четвертый. После второго Санди приняла душ. Юджин вытащил ее из ванны, придерживая ее под ягодицы и сорвав с колец душевую занавеску, и перенес ее на кровать, не давая ей вытереться. Она мелодично смеялась, давая ему понять, что он может делать все, что ему хочется. Он положил ее на живот и долго гладил ей спину, ягодицы, бедра, пятки и пальцы ног — пока она не закричала умоляюще, чтобы он сделал с ней что-нибудь, чем грубее, тем лучше. Он отказался. Прижимая ее к постели, лицом вниз, он развел ей ноги и некоторое время провел, дразня и раздражая концом языка все, что поддавалось раздражению. Она слишком устала для еще одного оргазма. Она очень гладко и очень медленно сходила с ума. Затем он вошел в нее сзади, и усталость исчезла. Он приподнял ее и, прижимая ее к своей груди и животу, стал ласкать ей грудь.
Деталей я не помню, и это странно. К славной когорте импрессионистов я не принадлежу, а только почему-то вся та ночь — смазана в памяти, и только несколько ярких картинок осталось, из которых общее, как ни стараешься, не составляется. Никаких изначальных затруднений не было, несмотря на эмоции. Я, должно быть, ее чуть не съел в ту ночь. Эти пальцы ног, я намеревался до них добраться, и скорее всего добрался. Естественный запах ее кожи был совершенно уникален, сильный даже после душа — да, помню, я что-то с ней делал, когда она была мокрая, я не позволил ей вытереться. Я не помню, сколько у нее было оргазмов, сколько у меня. Много. Но помню, что уснул, уткнувшись носом в ее подмышку. И, засыпая, помню, чувствовал и осознавал, что в усталой моей голове появилось вдруг невиданное количество мелодий. Небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. Первая часть сонаты. Посвященная Санди. У посреди этого доисторического рычащего шума возникла единая ясная мелодия. Она задержалась, ушла, а потом вернулась. Я помнил достаточно большую ее часть, и достаточно первых рычащих тактов, чтобы почти все это записать неделю спустя, а затем развить, и даже, в конце концов, закончить весь опус. Первая часть была оркестровая, но я переложил ее для фортепиано. Вторая часть подразумевала только клавиши. Изящно-сложные фортепианные мелодии отличаются от оркестрового блеска тем, что напеть их — либо очень трудно, либо нельзя. Потому я не слишком их люблю. И все-таки вторая часть должна была быть чисто клавишной, без примесей.
Я назвал эту сонату — L'Еrotique.
Когда я проснулся, светило солнце. Я вспомнил с удивительной ясностью, где я нахожусь и почему. Сокровище мое куда-то пропало. Я все еще чувствовал ее запах — в простынях, в подушках, в моих ноздрях, на моих запястьях и пальцах. На прикроватном столике не было записки; записки также не было на полу; записка не была приклеена липкой лентой ни к какой части моего тела; не пришпилена булавкой ни к одной из стен; не намалевана поспешно губной помадой на зеркале в ванной.
КОНЕЦ ЦИТАТЫ
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОШИБКИ И УЧЕНИЕ
Я бываю чрезмерно сентиментален — по утрам ли, или в то время, что считается в моей бурной жизни утром. Я сразу решил, что она оставила меня навсегда. Я чувствовал себя несказанно несчастным и был на грани слез.
Ну и хорошо, сказал я себе, сжимая зубы, стараясь не заплакать. Меня использовали. Очень хорошо. Соблазнив бедного невинного меня, она пришла в себя утром, испугалась — что это она, голубокровная, делает в постели с негритянским юношей вдвое моложе ее?… лучше, чтобы об этом никто не знал, а то как начнут трепать языками… и так далее. Хорошо. Она следовала правилам, подчинялась системе расистского буржуазного приличия. Прекрасно. А я? А я просто музыкант.
Что-то сталось с напором воды в ванной в этом пятизвездном сарае. Я даже не смог помыться толком в душе в свое удовольствие! Яйца ныли, утренняя эрекция была болезненная — результат дикой пьяной ночи, которую я провел с белой стервой. Я попытался войти в контакт с моим домашним автоответчиком, дабы удостовериться, что он не содержит ультра-важных сообщений — а только что-то не соединялось ни [непеч. ]! Я позвонил в фойе, и ужасно невежественная, вульгарная, писклявая белая служительница сообщила мне, что телефон в моем номере заблокирован, или что-то в этом роде, но, в общем — ни выходящих, ни входящих звонков — по просьбе гостя.
Чисто сработано, однако.
Я оделся в мои вчерашние тряпки (подарок Уайтфилда) — выхода не было. Свою собственную одежду я оставил в мешке — в особняке. Типа стратегически. Мол, если в течении недели он мне не позвонит, я пойду в особняк и спрошу, где одежка. По крайней мере, такой у меня был план. Я обнаружил, что болезненно жду, ищу, желаю страстно — возможности держать в объятиях мою белую стерву еще один
