продолжает:
― Не правда ли, какая я милая, прихожу к вам сюрпризом, не известив вас об этом?
― Вы очень милы, дорогая Клара, как всегда.
― Скажите же мне, что это доставляет вам удовольствие?
― Разве вы сомневаетесь в этом?
― Немного!..
Не отвечая, я открываю ящичек из сандалового дерева. Чувствую на себе ее глаза, подстерегающие меня.
― Сигаретку?
― Мерси.
― Мерси ― да?
― Мерси ― нет.
Я твердо зажигаю свою сигаретку и тушу спичку. Она продолжает:
― Прежде, когда я посещала вас, вы не курили.
― Быть может, дым беспокоит вас?
Молчание заполняется только дробным тик-так стенных часов. Она отдает себе отчет, что прямая атака ничего не дала, а я терпеливо жду маневра, который теперь разрабатывается в ее мозгу. Она начинает маневр:
― Мы с вами по-прежнему друзья, Жан?
― Отчего бы, Клара, нам не быть друзьями?
― Друзья... но постойте: настоящие, искренние друзья?
― Настолько друзья, насколько мы можем быть ими.
Она считает удобным детски обрадоваться этому двусмысленному ответу:
― О, как я рада, и как вы милы! (Она произносит это слово: «мюлы», потому что губы ее тогда складываются в более соблазнительную складку.) Я боялась, что вы сердиты на меня, потому что...
― Потому что ― что?
― Какой вы злой! Помогите мне...
― Потому что господин Давистер...
― Ага!.. Вот видите! Вы ревновали.
Без всякого усилия быть натуральным я отвечаю:
― Ревновал? Нет. Он не из тех людей, к которым я мог бы ревновать.
Она меняет фронт неудачной атаки:
― И вы были бы неправы, Жан. Я так заставляла страдать его, этого беднягу!..
Да, вот это правда.
― И потом, ― я была так одинока!.. Вы были так далеко от меня! Он окружил меня такой нежностью, такой преданностью, таким вниманием. Он был для меня так добр...
― Так щедр!..
Забрыкается ли она?.. Ноздри ее раздуваются, губы сжимаются, брови хмурятся... Да? Нет?
― Вы меня огорчаете, Жан, такими словами. Вы хорошо знаете, что личное мое богатство ставит меня выше подобной причины.
Как это сказано кротко! Каким бархатным голоском сделан этот дружеский упрек! Да, милая барынька, вы когда-то стояли выше денежных вопросов. Но над вашим состоянием прошла война, появились новые богачи. Вы прежде независимо жили на ренту, которую имел любезность оставить вам ваш первый муж. Но теперь вы расходуете в пять раз больше своих доходов, и ваши вкусы стали вашими привычками. Так, значит, не будем говорить о вашем равнодушии к деньгам, не так ли?
― Жан, я буду с вами очень откровенна.
Внимание, сейчас она солжет.
― Вы мой старый друг, друг, которого я люблю и уважаю больше всего, почти старший брат, очень добрый нежный. Вы меня знали, когда мне было двадцать лет. Правда ли, что я была красивою в то время?
― Не более, чем теперь, дорогая Клара.
Этот самый банальный из комплиментов заставляет ее распустить хвост.
― Как это мило, ах, как это мило, то, что вы мне говорите!
― Это только справедливо.
― Жан, я ставлю вас выше всех других. Я знаю, что вы человек прямой, рассудительный, справедливый, добрый...
― О, избавьте меня...
― Нет, нет, я говорю очень искренно. Я переживаю теперь смутное время...
― Пустоты в душе?
― Может быть, я не слишком ясно разбираюсь в самой себе. Хотите ли вы быть одновременно и поверенным моего сердца, и моим советником?
Славно, славно! Вот уже обнаруживается обходное движение.
― Вся моя дружба принадлежат вам, Клара. Говорите.
― Правда?.. Вы мне откровенно выскажете свое мнение?
― Откровенно.
― Ну, так вот. Жан, я хочу признаться вам: мне кажется, что я ошиблась в чувстве, которое испытывала к тому... кого вы знаете. Сперва его скромное и терпеливое упорство, потом его изысканная, предупредительная, внимательная нежность окружили меня теплой атмосферой, лишили меня воли, создали мне иллюзию любви. Я очень искренно думала, что это любовь. Впрочем, вы меня достаточно знаете, и знаете, что без этого я никогда не могла бы принадлежать ему...
Я ловлю пальцем и рассекаю кольцо дыма моей сигаретки. Она продолжает:
― Вы знаете, и только вы один это знаете, что я теперь огибаю опасный мыс: тридцать лет. Я становлюсь старухой...
Я смотрю на ее гладкую и нежную кожу, детские губы, глаза без морщин, на ее лишь слегка пополневшее тело, легко облегаемое платьем, ― и пожимаю плечами.
― Да, да! Может быть, не телом, но душою; я становлюсь рассудительной, я размышляю, думаю, и вы не поверите, Жан, какую пустоту нахожу я в своей душе.
Этот рассудительный тон ― верх искусства!
― Видите ли, Жан, в своей молодости я слишком много времени потратила даром. Я была светской женщиной, которую обожали, лелеяли, за которой ухаживали; могу сказать это без ложного стыда, потому что вы сами знаете. Я могла принимать за счастье эту мишурную и бурную жизнь. Моей единственной заботой было нравиться и блистать; и мне кажется, что я достигла этой цели с большим успехом, чем сама того хотела.
Но теперь я чувствую, что в душе моей рождается новое чувство: потребность любить истинной любовью, жертвовать собою, даже страдать. Это чувство иногда подступает как рыдание к моему горлу и душит меня, и я хотела бы обнять того человека, который заслужил бы это счастье, потому что я думаю, что для него это будет настоящим счастьем. Вы согласны с этим?
Мой неопределенный и вежливый жест можно истолковать как угодно.
― Вы знаете, с каким ужасом я всегда относилась к любовным авантюрам. Принести в дар это прекрасное драгоценное чувство какому-нибудь незнакомцу, рисковать разочарованием ― на это я не чувствую мужества. Когда в мои годы любишь, Жан, то это, по-видимому, навсегда...
Боже, какая банальщина! Как! Вы, прекрасный дипломат, отправляетесь на войну с таким заржавленным оружием?.. Я был о вас лучшего мнения!.. Но подождем!
― Тогда я мысленно вернулась к своему прошлому; я вызвала в памяти небольшое количество людей, ― вы всех их знаете, ― которые любили меня и которых я любила; я постаралась выбрать из них того, который был бы самым достойным этой новой и окончательной любви...
― Не хотите ли еще немного портвейна?
― И мне кажется, что я нашла...
― Рекомендую вам это печенье, оно превосходно.
