Много учреждений помещалось в палатках. В огромном парусиновом сооружении находилась контора для обмена золотого песка. Большой бревенчатый амбар вмещал кафешантан. Невзрачные лачуги дерзко лепились около претенциозных трехэтажных гостиниц. Получалось впечатление причудливого стаккато.
Все носило характер гротеска, чего-то временного, случайного. За главной улицей находился квартал красных фонарей, а за ним снова черное болото ― родина лихорадки и москитов.
Толпа, оживлявшая улицы, поражала своим космополитизмом. Она состояла большей частью из рослых бородатых мужчин; одни из них имели вид полнокровных завсегдатаев ресторанов, а другие носили изменчивую бледную маску игроков. Встречал я также множество женщин, наглых, развязных, хищных существ ― шуршание шелка и струя духов. До полуночи я блуждал по большой улице, но темнота не спускалась, и крикливая жизнь не замирала. Я искал Берну, но найти ее в этой жужжащей толпе было так же трудно, как отыскать иголку в куче соломы. Эти люди с острым взглядом и оживленными разговорами о заявках и золотом песке не могли мне помочь; оставалось только ждать. Итак, с настроением, падающим к нулю, я стал ждать.
Мы убедились, что земли для заявок, действительно, было мало. Правила рудокопства были очень сбивчивы и часто менялись. Несколько ручьев были совершенно закрыты для работ. Но новые россыпи открывались то и дело, и горячка поднималась вновь. Так что после долгих споров мы решили сохранить наше право на заявку, пока не представится хороший случай. Это было горькое пробуждение. Как и все остальные, мы ожидали найти почву, содержащую золото от корней травы. Оказалось, что нужно было потрудиться, и мы хотели во что бы то ни стало сохранить бодрость духа. Банка Варенья уже покинул нас. Он работал где-то в Эльдорадо, копая в запруде золотой песок за десять долларов в день. Я решил последовать за ним. Джим также собирался искать работы, тогда как Блудному Сыну мы поручили блюсти наши интересы и занять или купить хороший участок.
Так мы порешили, сидя в нашей маленькой палатке близ берега. Мы были в скоплении палаток. Берег почти побелел от них. Быстро было трудно двигаться: спотыкаешься о веревки и колышки. Каждая вновь подъезжавшая партия должна была удаляться все дальше в поле, чтобы найти место для стоянки. А они приезжали ежедневно тысячами. Берег на протяжении мили был покрыт лодками в пять рядов. Лодки втаскивались повыше, высушивались на песке и превращались в жилища своих владельцев. Тысячи печей красноречиво свидетельствовали о бобах и свинине. Я встретил как-то человека, несшего домой добычу ― кусок мяса. Оно висело у него на руке, как полотенце, так как бумага была большой редкостью.
Но сколько их, прослонявшись по этой бесконечной улице с ее грязью, с ее бурлящей жизненной пеной, ревом граммофонов и блеском кафешантанов, начинало тосковать по своим южным родинам. Разочарование отражалось на их загорелых лицах. Здесь было совсем не то, что в пути. Казалось, будто после всех усилий они наткнулись на каменную стену. Делать было нечего, земли для заявок не оставалось, и только тяжкий труд, самый тяжкий в мире, ожидал их.
К тому же страна была во власти шайки развращенных чиновников, которые пользовались общественными учреждениями для собственного обогащения. Льготы давались фаворитам тех, кто находились у власти, концессии продавались, торговля спиртными напитками разрешалась, и на свободного рудокопа сыпались всякие злоупотребления. Всюду была продажность, несправедливость и взыскательность.
― Возвращайтесь, ― говорил кто-нибудь на улице, ― горные законы упразднены. Все участки забронированы. Даже если вам удастся найти что-нибудь хорошее, проклятые разбойники, правительственные акулы, выставят вас оттуда в два счета. Здесь нет настоящего дела. Они дерут с вас налоги за разработку приисков, налоги за срубленное дерево, за продажу рыбы, скоро они обложат нас налогом за то, что мы дышим. Возвращайтесь.
И многие уходили, многие из самых упорных в дороге. Они могли переносить лишения и опасности, вьюги и пороги, дикую разрушительную природу, но когда дело дошло до хитрости, мошенничества и лицемерия их товарищей, они пали духом, сдались.
― Ну, ребята, я, кажется, славно поработал, ― сказал Блудный Сын, с некоторым самодовольством входя в палатку. ― Я купил три полных снаряжения на берегу. Я заполучил их на 25 процентов дешевле, чем они стоят в Ситтле, и заработаю 100 процентов на этом дельце. Теперь как раз время скупать у возвращающихся. Они так скисли от всей этой истории, что готовы избавиться от своего груза в любую минуту. Все они стремятся уехать. Они жаждут положить несколько тысяч миль между собой и этой навозной кучей мира. Они не желают больше слышать название Юкон, разве только в качестве ругательства. Я намерен скупать их припасы. Увидите, ребята, если я не наживу кучу денег.
― Нехорошо наживаться на них, ― заметил я.
― Ничего тут нет нехорошего. Это дело. Ваша нужда ― моя удача. О, из тебя никогда не выйдет человек наживы в наш век, мой мальчик. И к тому же шотландец.
― Это пустяки, ― сказал Джим, ― дайте-ка я расскажу вам, какое я устроил сегодня дело. Вы помните, что я уложил со своими вещами утюг, и вы еще смеялись надо мной, называя меня домашним клопом. Но я соображал. Бывают ведь и там вечера в обществе, и славная выутюженная белая рубаха может очень пригодиться. Во всяком случае, думал я, если в этой глуши не для кого одеваться, я принаряжусь во славу всемогущего; вот почему я захватил свой утюг. ― Он посматривал на нас с искорками в глазах и продолжал: ― Так вот оказалось, что в лагере всего-навсего три утюга, кроме моего, и так как все франты желают носить крахмальные рубашки, а все размалеванные Иезавели требуют белье с иголочки, то прачки обезумели в поисках за утюгами. Я не собирался продавать своего, но одна старая раскрашенная леди, которая содержит фешенебельную прачешную (и сестра во господе) пришла ко мне со слезами на глазах, так что я в конце концов оказался вынужденным расстаться с ним.
― За сколько, Джим?
― Видите ли, я не хотел быть очень жестоким к старой деве и спустил его дешевле.
― Сколько?
― Видите ли, дело в том, что их всего три или четыре на весь лагерь, поэтому я спросил сто пятьдесят долларов, и она с быстротой молнии потащила меня в лавку и заплатила песком! ― И он помахал мешочком перед нашими смеющимися лицами.
― Это очень удачно, ― сказал я. ― Но здесь, кажется, все вверх дном. Сегодня я встретил человека, несшего ящик с яблоками. Толпа умоляла открыть его. Он распродал эти яблоки по доллару за штуку, и люди чуть не дрались за них.
Так было со всем. Цены стояли невероятные. Яйца и свечи продавались по доллару за штуку, а картофель по доллару за фунт. А в прошлом году гвозди для подков продавались по доллару за гвоздь.
Снова я блуждал по длинной улице с ужасной ноющей тоской в сердце. О, если б я только знал, что она в безопасности. Каждая стройная женщина издали казалась мне похожей на нее, и сердце мое начинало биться от волнений. Но всякий раз мне приходилось испытывать разочарование. Нигде не было и следа Берны.
В таком возбужденном и тревожном состоянии духа я взбирался по склону, который осеняет золотоносный город. Его называют Куполом. Поверхность его глубоко изрезана шрамами, как бы изрыта космическим вихрем. Здесь на самой вершине у каменного кургана я останавливался, проникнутый глубоким благоговением. Оттуда открывался обширный горизонт подавляющего величия. Подо мной протекал могучий Юкон, то извиваясь серебряной лентой, то расширяясь в озеро ртути. Он казался неподвижным, мертвым, как кусок зеркала на собольем покрывале. Огромная долина была сверхъестественно тиха и похожа на мантию, погруженную в тень долгой, долгой ночи. Край был безмолвный, пустынный, безжизненный, с закругленными очертаниями, изобилующий грубыми складками и дерзкими изгибами. Горы походили на спящих гигантов. Тут виднелась выпуклость женской груди, там след мужского бедра. А за этой грудой растянувшихся титанов далеко, далеко вдали поднималась, как ограждающий частокол, зубчатая линия скал.
Они, казалось, восставали внезапно против сияющего неба, чудовищные, ужасные, как вихрь, приводящие в смятение чувства. Их первобытные лики были фантастически высечены и вырублены. Тут они царили в вечном уединении, девственные вершины, неоскверненные долины, невыразимо унылые, полные дикого величия. А за их бурными гребнями в горне хаоса, несомненно, творился новый мир. Я смотрел туда, где извергалось устье Бонанцы, глубокое, как пропасть, залитое пурпурной сетью огней. Там была золотая
