Глава XI
Теперь все накинулось на него с неистовством и ревом. Он был в гуще грязно-серой тьмы, тяжелой, ошеломляющей тьмы, полной крутящихся воздушных быстрин и могучих снежных шквалов. Он не мог видеть дальше нескольких футов перед собой. Жалящие хлопья ослепляли его, угольно-черная ночь поглощала его; в этом жужжащем вихре стихий он был беспомощен, как дитя.
― Думается, что ты на последнем пути, Джек Локасто, ― пробормотал он угрюмо. Тем не менее он нагнул голову и отчаянно ринулся в самое сердце бури. Он был очень слаб от недостатка пищи, но отчаяние придало ему новые силы, и он нырнул в вихрь и шквал с яростью раздраженного быка. Наступила мрачная ночь, как колодезь. Он был в безмерности темноты, которая тесно льнула к нему, сжимала его в своих объятиях, обволакивала как покрывало. А в черной пустоте ветры неистовствовали с безумной яростью, вздымая в воздух целые горы снега, перебрасывая их через равнины и долины. Леса пронзительно кричали от ужаса, создания пустыни трепетали в своих берлогах, но одинокий человек шагал вперед и вперед. Как будто чудом вырастали перед ним груды снега и, пробиваясь через них, он утопал почти до плеч. У ветра было режущее лезвие, которое пронизывало одежду и жестоко терзало его. Он понимал, что ему остается только беспрерывно двигаться, спотыкаться, шататься. Это была борьба за жизнь.
Он забыл свой голод. Необузданные мечты о еде покинули его. Он забыл свою жажду мщения, забыл обо всем, кроме ужасной опасности.
― Двигайся, двигайся же, ― понукал он себя хрипло. ― Ты замерзнешь, если остановишься на минуту. Не сдавайся, не сдавайся.
Но как тяжко было это беспрерывное движение. Все мускулы его тела казалось молили об отдыхе, но дух снова принуждал его к работе. Это была безумная скачка вперед, все время вперед. Он не сомневался, что обречен, но инстинкт заставлял его бороться, пока оставался хоть атом силы.
Он погрузился до подмышек в сугроб, но пробился сквозь него и снова вышел, шатаясь. В неистовом шутовстве режущего ветра он едва мог держаться прямо. Его доха затвердела от холода, как доска. Он чувствовал, как руки его немеют в рукавицах. От пальцев ледяной холод поднимался все выше и выше. Он уже давно потерял всякую чувствительность в ногах. Книзу от колен они были как деревянные сапоги. Ему казалось, что они отморожены. Он поднял их и стал смотреть, как они снова погрузились и исчезли в липнущем снегу. Он принялся хлопать по груди онемевшими руками. Это было бесполезно ― он не мог вызвать в теле чувствительности. Желание лечь в снег овладевало им.
Жизнь была так прекрасна! Перед ним носились видения городов, банкетов, театров, блестящих празднеств, сладостных волнений, женщин, которых он любил, покорил и отбросил в сторону. Никогда больше он не увидит света. Он умрет здесь, и его найдут окоченевшим и хрупким, таким замерзшим, что придется оттаять его, прежде чем похоронить. Он видел себя окоченевшим в причудливой позе.
В самой глубине его сердца, того сердца, которое так горячо пылало жаждой жизни, будут куски льда. Да, жизнь была прекрасна! Огромная жалость к себе охватила его. Но он сделал, что мог; больше он не в силах бороться.
Но он все же боролся еще один, два часа, три часа. Куда он шел? Может быть, кружился на одном месте. Теперь он действовал как автомат. Он не думал больше, он только продолжал идти. Его ноги двигались вверх и вниз. Он поднимался из снежных колодцев, плелся несколько шагов, падал, полз на четвереньках в темноте, потом, под завывание бешеных ветров, снова поднимался на ноги. Ночь была бездонна. Все крепче и крепче охватывала она его. Ветер накидывался на него со всех сторон, дурачась, как веселое чудовище, повергая его вниз. Снег кружился вокруг него в тесном вихре. Локасто пытался вырваться из его лап, но был не в силах. О, он был измучен, измучен.
Он должен сдаться. Это было слишком тяжело. Он был так силен и способен на столько зла или добра. Увы, все ушло на зло. О, если бы ему была предоставлена возможность начать сызнова! Он заставил бы свою жизнь рассказать другую повесть. Однако он не намерен жаловаться или трусить. Он умрет доблестно.
Его ноги отморожены, руки также. Теперь он ляжет здесь и отдохнет. Скоро все кончится. Говорят, что это приятная смерть. Он бросил еще один взгляд, сквозь крутившийся ужас темноты, последний взгляд ужасу Величайшей Тьмы, прежде чем закрыть глаза.
Ха! Что это такое? Ему почудилось, что он видит тусклый свет, как раз перед собой. Это было невозможно. Это было одно из тех обманчивых видений, которые посещают умирающего человека, иллюзия, насмешка. Он закрыл глаза, потом открыл их. Свет все же держался. Несомненно, он должен быть реален. Он был непоколебим. Когда Локасто нагнулся вперед, он как будто усилился. На руках и ногах он пополз к нему. Свет делался все ярче и ярче. Он был теперь на расстоянии нескольких футов. О, боже, неужели это было возможно? Буря стихла на момент, и с последним остатком сил Локасто бросился вперед, по направлению к лампе, горевшей в окне, и упал у закрытой двери маленькой хижины.
Червяк жестоко страдал от сильного холода. Он проклинал его, свойственным ему плодовитым и исчерпывающим образом; он проклинал свинцовую тяжесть лыж и ремни, врезывавшиеся в его нога; проклинал узел, который нес на спине и который, казалось, делался все тяжелее; проклинал страну. Затем, после всеобъемлющего разгула богохульства, он решил, что пора поесть.
Он собрал несколько сухих веток и разложил костер на снегу. Червяк торопился, потому что мороз начинал пробирать его до костей, и он был испуган. Все было готово. Оставалось только зажечь спичку.
Куда к черту запропастились спички? Без сомнения, он не мог оставить их там, на стоянке. С лихорадочной торопливостью он перерыл свой узел. Нет, там их не было. Неужели он обронил их по дороге? Ему пришла дикая мысль вернуться назад, но он вспомнил о Локасто, оставшемся лежать в палатке. Он никогда не решился бы взглянуть на это. Но он должен добыть огонь, иначе он замерзнет на смерть сейчас же. Его пальцы уже коченели.
Уф, быть может, у него найдется немного спичек в карманах. Нет… да, у него были: одна, две, три, четыре, пять. Пять тонких фосфорных спичек, выпавших из пачки и застрявших в углу его пиджачного кармана. Он нетерпеливо чиркнул одну. Ветки загорелись, пламя вспыхнуло. О, это было чудесно! У него был костер, огонь.
Он сварил чаю и поел немного хлеба и мяса. После этого он почувствовал, что силы и мужество снова вернулись к нему. У него оставались еще четыре спички. Четыре спички значили еще четыре костра, а это обеспечивало еще четыре дня путешествия. За это время он достигнет Даусоновского округа.
В эту ночь он разложил большое пламя, свалив несколько деревьев. Лежа в своем спальном мешке, он хорошо отдохнул и на ранней заре снова был на ногах.
Был ли когда-нибудь такой ужасный, вымораживающий душу, холод? Он проклинал его с каждым дыханием. В полдень он почувствовал сильный соблазн разложить новый костер, но удержался. Ночью ему не повезло, потому что одна из его драгоценных спичек оказалась всего на всего лучинкой, чуть окрашенной розовым на конце. Несмотря на все его старания, она никуда не годилась, и он был вынужден употребить другую. У него оставалась только одна ― последняя спичка.
Ладно, он должен двигаться с исключительной быстротой. Итак, на следующий день в паническом страхе он сделал большой конец. Он должен быть близко от одного из золотых ручьев. Поднимаясь на гребни хребтов, он всякий раз ожидал увидеть голубой дым огней над хижинами. Но вокруг было все то же пустое безлюдье. Настала ночь и он приготовился к ночлегу. Снова он свалил несколько деревьев и сгреб их в кучу. Он был очень утомлен, голоден, ему было очень холодно. Какое чудесное пламя он разведет сейчас! Как славно взлетят и запрыгают огненные языки. Он собрал сухого мха и хвороста. Никогда холод не казался ему таким жестоким. Становилось темно. Небо над ним мерцало крупными факелами и на снегу блестели странные тревожные огни. Это был волшебный зловещий свет, выжидавший в союзе с темнотой. Он содрогнулся и его пальцы задрожали. Затем все также бережно он вытащил самое драгоценное из сокровищ ― последнюю спичку. Он должен торопиться. Его руки дрожали, замерзали, почти
