― Благодарю вас тысячу раз, но не могу принять их. Тут опять моя гордость. Быть может, я глубоко заблуждаюсь. Быть может, я погибшая душа и мой удел быть просто шалопаем. Нет, нет, благодарю. Через денек-другой я буду снова способен к борьбе. Я не стал бы утомлять вас разговором, но я ослабел и мои нервы распустились.
― Сколько у вас денег? ― спросил я.
Он вытащил из кармана жалкую серебряную монету.
― Достаточно, чтобы просуществовать, пока подвернется работа.
― Что это за билеты у вас в руке?
Он пренебрежительно засмеялся.
― А! Ставка на подвижку льда. Забавная штука! Я не помню, как я купил ее. Должно быть был пьян.
― Да, у вас целая куча их, и на всех трех один и тот же срок: семь минут, семь секунд второго, девятого числа. Это сегодня. Теперь двенадцать. Льду придется поторопиться, если вы намерены выиграть. Представьте, если бы вам посчастливилось! Вы заработали бы больше трех тысяч долларов.
― Да, представьте себе, ― повторил он насмешливо, ― один шанс против пяти тысяч; столько же шансов, сколько бобов в стручке.
― Ну, лед может двинуться каждую минуту. Он основательно подтаял.
Со странным очарованием смотрели мы вниз вдоль могучей реки. Вокруг нас было сияние весеннего солнца, над нами возрождение синего неба. Клочья снега все еще поблескивали на холмах и черная земля, как бы стыдясь своей наготы, выгоняла поскорей зелень. На откосах, осеняющих Клондайк, девушки собирали дикий крокус. Повсюду была теплота, яркость, пробуждающая жизнь.
Несомненно, лед на реке не мог держаться еще долго. Он был весь в заплатах, исчерчен трещинами, вздут гребнями, испещрен грязными лужами, разъеден до дна. Решительно, он прогнил, прогнил. Однако он все еще упорно держался. Клондайк дробил его могучими глыбами, черными и тяжелыми как дома. Они быстро спускались по течению, с треском, скрежетом, ревом, и ударялись в броню Юкона. И на берегу, следя так же, как мы, толпились тысячи других. На всех устах был вопрос:
― Лед ― когда же он тронется?
Ибо для этих отшельников Севера вид освобожденной воды показался бы раем, после восьми месяцев изоляции. Он означал бы лодки, свободу, дружеские лица и еще шаг по направлению к «той стране» их грез.
Приблизительно в центре этой огромной массы льда, опоясывавшей город, стоял столб, и к этому одинокому столбу постоянно обращались тысячи взоров. Он соединялся с городом электрическим проводом, благодаря которому при перемещении столба на известное расстояние, городские часы отмечали точное время. Итак, многие не спускали глаз с этого одинокого столба, думая о заключенных ими пари и стараясь угадать, не попадут ли они в число счастливых. Эти ставки на лед ― своеобразный обычай Даусона. Обыкновенно заключается множество таких пари, крупных и мелких, причем, как женщины, так и мужчины, бьются об заклад почти с детским увлечением и волнением.
Я сидел на скамье на верхней дороге, лицом к городу, и следил за Банкой Варенья, спускавшимся вниз по склонам к своей хижине. Бедный малый! Его лицо было измождено и бледно, а длинная четкая фигура казалась худой и усталой. Мне было жаль его. Что станется с ним? Он был великолепным неудачником. Если бы только ему еще раз повезло. Я почему-то верил в него и горячо надеялся, что ему удастся снова вступить на славный чистый путь.
Как прозрачен был воздух! Казалось, будто смотришь сквозь хрустальное оптическое стекло, так четко вырисовывался каждый лист. Звуки долетали до меня с удивительной ясностью. Наступало лето и с ним вера в новую благодать. Там, внизу, виднелся дом и на его веранде качалась в гамаке белая фигурка Берны. Как дорога была она мне. С какой тревогой я лелеял ее. Но иногда, именно сила моей любви заставляла меня тревожиться, и в экстазе момента я задерживал дыхание, спрашивал себя, как долго может это длиться. И всегда при этом вставало мрачной тенью воспоминание о Локасто. Он отправился «по ту сторону» с сильно надорванным здоровьем, отправился, хрипло проклиная меня и дав обет вернуться. Вернется ли он?
Кто из знающих Север усомнится в его чарах? Где бы вы ни были, он будет неотразимо манить вас. На томном Юге вы услышите его зов и начнете тосковать по хрустальному звону его серебряных дней, подавляющему великолепию его усеянных звездами ночей. В сердце города он будет преследовать вас, пока не разбудит голода по своим огромным чистым пространствам, своим бурным рекам, своим пурпурным тундрам. Его голос проникнет к вам в жилище богача и вы станете томиться по своему одинокому костру на стоянке, по солнечному закату, пышно погружающемуся в золотую смерть, по ночи, когда безмолвие окутывает вас и небеса извергают белое пламя. Да, вы будете беспрестанно слышать его, пока безумие не овладеет вами, пока вы, не покинете этих ползающих по мощеным тротуарам людей, чтобы снова отправиться на поиски сапфиров его сверкающих озер, светлой печали его утесов под мириадами звезд. Тогда, как дитя возвращается домой, так вернетесь домой и вы.
И я знал, что настанет день, когда Локасто также возвратится в страну, где он царил некогда, как завоеватель.
Глядя вниз на город, я поразился его необычайному росту. Какая перемена по сравнению с путаницей палаток и хижин, унизанной лодками рекой, снующими толпами аргонавтов. Где были черные болота, грязь, беспокойство, безумная горячка 98-го года? Я искал их и находил вместо этого красивые дома, разукрашенные сады, благоустроенные улицы.
Но как ни была велика внешняя перемена города, дух его изменился еще больше. Дни владычества кафешантана миновали. Порок действовал исподтишка. Теперь уже нельзя было, не привлекая внимания, беседовать на улице с дамами легкого поведения.
Публичные дома были изгнаны за Клондайк, где в поселке, к которому вел шаткий цепной мост, их красные огни блестели как семафор греха. Кафешантаны существовали и поныне, но живописная непринужденность прежних дней, дней моклоков, исчезла навеки. Напрасно стали бы вы искать теперь жестоких сцен, где разыгрываются необузданные страсти и человеческая природа проявляется в полной наготе. Героизм, жестокость, блестящие достижения, разнузданная вольность… Север, казалось, выбивал наружу все лучшее и худшее в человеке. Он пробуждал бьющую через край энергию, безумную жажду деятельности ― все равно хорошей или дурной.
В городе жизнь начинала принимать более скромную окраску. Стосковавшись по морали ночных туфель, люди выписывали своих жен и детей. Старые идеалы семьи, любви и общественной нравственности торжествовали вновь. С появлением добродетельной женщины кафешантанная девица была обречена. Город постепенно организовывался. Общество разделилось на кружки. Наиболее претенциозные носили название Пинг-Понг, тогда как большинстве облюбовало себе прозвище Грубых Затылков. Злоупотребления в почтовых отделениях были устранены, мошенники уволены из правительственных учреждений. Золотой Лагерь быстро модернизировался.
Когда я размышлял об этом, весь трагизм положения открылся мне. Где теперь эти клондайкские короли, задававшие бани из шампанского? Эти тузы золотого лагеря? Многие ли из тех, кто стоял у рампы в 98-м году, расскажут теперь об этом. Их истории наполнили бы тома. И когда я сидел на тихом склоне, прислушиваясь к сонному жужжанию пчел, внутренний смысл всего этого открылся мне. Великая девственная страна еще раз просеивала и испытывала своих избранников. Ее месть настигала всюду, и пути ее были многообразны. Она обрушивалась на них так же, как обрушивалась на их братьев на тропе. Под видом удачи она подготавливала их конец. Со своих суровых безмолвных снегов она толкала их к собственной гибели. Это снова была страна Сильного. Прежде всего она требовала силы, физической и нравственной силы. Я вспомнил слова старого Джима: «Где один выигрывает девяносто девять погибают». Великая суровая страна отбрасывала, как сорную траву, недостойных, вознаграждая тех, кто мог понять ее.
Полный подобных мыслей, я поднял глаза и посмотрел вдоль реки по направлению к Музхайдским утесам. Алло! Там, как раз ниже города, виднелась большая полынья воды, и, пока я смотрел, она все расширялась и расширялась. Люди кричали, выбегали из домов, спешили к берегу. Я почувствовал дрожь волнения. Вода простиралась уже от одного берега до другого, распространяясь все дальше. Она продвигалась вперед к одиночному столбу. Теперь она была уже почти там. Вдруг столб начал двигаться
