Идея пришла ей в голову не сразу, а когда участковый милиционер спросил, как звали утопленницу. Помолчав, Светлана сказала вдруг: «Светуся… То есть Светлана. Ивановна».
На встречи однокурсников в МГУ она никогда не ходила. На работе, где кое-кто знал Лялю Моргунову, проходившую в Институте русской литературы преддипломную практику, держалась замкнуто. Да ее и не донимали, относились с сочувствием — такая трагедия. Ас годами бывшая Светлана, ставшая сначала Лялечкой, потом Элеонорой, потом Элеонорой Ивановной, как-то по-обвыклась. Хоть и снились по ночам кошмарные сны, числом два. Первый: как ее вызывают в дирекцию, с позором выгоняют за самозванство, лишают степени и едет она в деревню Грязновка на грузовике с дровами. Второй сон еще хуже: сидит она в лодке, тянется за кувшинкой, а вместо стебля из воды вытягивается белая, тонкая рука, из темной глубины выплывает Ляля, настоящая, и лезет в лодку — молча, а запихнуть ее обратно нет никакой возможности.
Зря Олег сказал: «Я не Светуся. Я Элеонора Ивановна Моргунова». Накануне он специально просмотрел на DVD фильм «Братья Карамазовы», а там черт является к Ивану Карамазову именно двойником.
Старуха услышала эти ужасные слова, и миокард в изношенном сердце слишком резко сократился, надорвался. А пять минут спустя вовсе лопнул.
Что ж, на всякого гения довольно простоты.
За несколько минут до этого дорожно-транспортного происшествия в большой черной машине, припаркованной в переулке по ту сторону арки, происходил такой диалог.
Накануне вечером, поздно, Саша Морозова сидела дома на кухне и плакала. Снаружи давно стемнело, но света она не зажигала, лишь светилась лампадка у иконы, примостившейся в углу, между посудным шкафчиком и оконной шторой.
Саша плакала уже очень давно. Несколько раз принималась молиться, шептала что-то, глядя на бесстрастный лик Спасителя, но ни утешения, ни ответа ей не было.
Как открылась входная дверь, девочка не слышала. Во-первых, в эту минуту у нее начался очередной приступ рыданий, а во-вторых, может, он и не через дверь появился. Что ему дверь?
Только ощутила Саша некое колебание воздуха, уловила краем заплаканного глаза неяркий свет, вдохнула чудесный аромат (все это одновременно), повернула голову и увидела в коридорчике, шагах в пяти от себя, Божьего Ангела. Хоть было темно, но от ангела исходило золотистое сияние, и длинные волосы тоже посверкивали искорками, а глаза мягко лучились, и в протянутой правой руке (у ангелов она называется «десница») мерцала звезда. Одеяние у ангела было белое, длинное, а может и не было никакого одеяния, а клубилось белое облако. Не сказать, чтобы Саша так уж хорошо все разглядела, потому что темно, слезы в глазах, ну и потрясение, конечно.
Хотя чего потрясаться — ведь сама Спасителя молила какой-нибудь знак дать.
— Не страшись греха, — прошептал златовласый ангел. Его шепот был легче дуновения ветра. — Я твой грех на себя возьму. Не о себе думай, о ближних.
Звезда в его ладони (то есть длани) ярко-ярко вспыхнула, так что Саша на мгновение ослепла. А когда снова начала видеть, ангела, конечно, уже не было, только покачивалась в воздухе золотистая пыльца.
Утром Саша каждую пылинку собрала, ссыпала на бумажку и под икону положила.
…Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:
«Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал. Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, не забывается… Хотя нет, один раз все-таки рассказывал — психиатру, и это было ужасно. Но психиатр не считается, у меня не было выбора… В общем, так. Мне было одиннадцать лет. Мы приехали погостить к тете Синтии, в Борсхед-хаус, это ее поместье в Кенте… Понимаете, я вырос за границей, в Англии… Ладно, это к делу не относится.
Хм.
У тети Синтии было очень скучно. Она жила — собственно, и сейчас живет — в старинном доме, среди огромного парка. Там всё очень чинно, чопорно, полный дом прислуги… Нет, это тоже неважно. Существенно одно: мне было одиннадцать лет, и я ужасно скучал.
Да.
От скуки подружился с двумя девочками, примерно моего возраста. Не то чтобы подружился — играли вместе. Больше ведь никого из детей не было. Одна была дочкой садовника, другая дочкой горничной…»
— Так-так, две цыпочки-лолиточки, — азартно подбодрил замолчавшего рассказчика Морозов. — Уже интересно. Валяйте дальше.
«Как звали вторую девочку, не помню, а дочку садовника звали Твигги. То есть это она сама себя так называла. В те годы у нас — то есть не у нас, а у них в Англии — была такая актриса и модель, очень модная. Смешная худышка, все по ней с ума сходили. И девочки все хотели быть, как она. „Twiggy“ значит „веточка“, и эта девочка, дочка садовника, была под стать имени — тощенькая такая, но бойкая. А подружка, наоборот, толстая, но робкая, рта почти не открывала, только хихикала. Твигги вертела ею, как хотела.
Обычно мы играли в нормальные детские игры. А однажды у меня в комнате Твигги предложила сыграть в «Freeze Game». В России такая игра тоже есть, мои дети играют. «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три. Морская фигура, на месте замри». Кто водит, должен застыть на месте и ни за что не шевелиться, иначе штраф.
Твигги была озорная. Все время меня задирала, подначивала, дразнила чистоплюем и барчуком. Меня
