ничего не ели. Когда нам удавалось выпросить у начальника интендантского поезда несколько жестянок сардин или немного муки, то мы считали себя счастливцами.
В среду кому-то из нас удалось раздобыть жестянку лососины, кофе, сухари и большую пачку папирос. Пока мы готовили обед, один мексиканец за другим, проезжая мимо нас по пути на передовую, спешивались и присоединялись к нам. Следовал самый изысканный обмен любезностями – нам приходилось уговаривать нашего гостя есть без стеснения обед, который стоил нам стольких трудов. Из вежливости приняв наше приглашение, он затем садился на коня и уезжал, не испытывая ни малейшей благодарности, хотя и преисполненный дружеского к нам расположения.
Растянувшись, мы лежали на берегу канала в золотистых тихих сумерках и курили. Головной поезд, где на первой платформе стояло орудие «Эль Ниньо», теперь уже продвинулся ко второму ряду деревьев, – оттуда до Гомеса было не больше одной мили. На путях перед бронепоездом трудилась ремонтная бригада. Вдруг раздался ужасающий гул, и в небо над поездом поднялся дымок. Радостные крики пронеслись по равнине. «Эль Ниньо», любимец армии, наконец подошел вплотную к неприятелю. Теперь федералистам придется туго. Это было трехдюймовое орудие – самое мощное в армии Вильи… Впоследствии мы узнали, что из железнодорожного депо Гомеса вышел на разведку неприятельский паровоз и что снаряд, выпущенный «Эль Ниньо», попал ему прямо в котел и взорвал его…
Носились слухи, что в эту ночь мы должны пойти в атаку, и, как только стемнело, я сел на своего коня Буцефала и отправился на передовую. Пароль был «Эррера», и отзыв – «Чиуауа номер четыре». Но чтобы легче различать «своих» солдат, было приказано загнуть поля шляп сзади. Строжайше запрещалось зажигать костры в «зоне огня», и всякого, кто вздумает чиркнуть спичкой, пока не начнется сражение, часовые должны были расстреливать на месте.
Я тихо пробирался вперед на своем Буцефале. Ночь была тихая и темная. На всей обширной равнине перед Гомесом не слышно было ни малейшего шороха, не видно было ни огонька, и только вдалеке раздавался стук молотков неутомимой бригады, работавшей на путях. Но в городе ярко горели электрические огни, мелькнул трамвайный вагон, направляющийся в Лердо, и тут же скрылся за горой Черро-де-ла-Пилья.
Вдруг возле канала впереди послышались приглушенные голоса – очевидно, там был расположен аванпост.
«Quien vive?» – закричал часовой, и не успел я ответить, как над головой у меня прожужжала пуля.
– Что ты делаешь, дурень! – сердито крикнул кто-то. – Разве так можно? Надо подождать, пока он даст неправильный отзыв. Слушай, как я буду спрашивать.
На этот раз формальности были соблюдены к полному удовлетворению обеих сторон, и офицер сказал мне: «Pase usted!».[75] Но до меня донеслось ворчание часового:
– А какая разница? Все равно я никогда не попадаю…
Осторожно пробираясь в темноте, я подъехал к ранчо Сан-Рамон. Я знал, что все pacificos бежали, и был очень удивлен, когда увидел свет в щелях дверей одной из хижин. Мне страшно хотелось пить, но я больше не доверял каналу. Я громко попросил воды. Ко мне вышла женщина, за ее юбку цеплялось четверо малышей. Она принесла мне воды и вдруг спросила обеспокоенно:
– Не знаете ли вы, сеньор, где теперь стоят пушки Сарагосской бригады? Там мой муж, и я его не видела уже целую неделю.
– Значит, вы не pacificos?
– Ну конечно нет! – негодующе ответила она, указывая на детей. – Мы из артиллерии.
Передовые позиции тянулись вдоль канала, под первым рядом деревьев. В абсолютной темноте солдаты перешептывались, ожидая, когда по приказу Вильи авангард, находившийся в пятистах метрах впереди, откроет огонь.
– А где же ваши винтовки? – спросил я.
– Нашей бригаде винтовки сегодня не нужны, – сказал кто-то. – Те, кто стоит слева, пойдут в атаку на окопы, и у них есть винтовки. А нам приказано взять Вриттингем-Корраль. Мы солдаты Контреры – Хуаресская бригада. Нам приказано добраться до стен и забросать его бомбами.
Он показал мне бомбу. Это была динамитная палочка, зашитая в кожу; с одного конца торчал запал.
Он продолжал:
– Справа от нас – gente генерала Роблеса. У них тоже есть granadas,[76] а кроме того – винтовки. Они должны атаковать Черро-де-ла-Пилья…
Внезапно ночную тишину прорезали звуки частой стрельбы со стороны Лердо, где должен был наступать Макловио Эррера со своей бригадой. И почти в ту же минуту впереди нас тоже затрещали выстрелы. К нам подбежал солдат с горящей сигарой, блестевшей, как светлячок, в изогнутой ладони.
– Скорей прикуривайте от нас, – сказал он, – но до тех пор не подносите их к шнурам, пока мы не будем у самых стен.
– Черт возьми, капитан! Это очень трудно. Ну как мы узнаем, когда зажигать шнур!
В темноте раздался властный бас:
– Я вам скажу. За мной!
Солдаты вполголоса прокричали: «Вива Вилья!» Вилья, держа зажженную сигару в одной руке (он никогда не курил), а в другой бомбу, перебрался через канал и нырнул в кустарник. Солдаты последовали за ним…
Теперь уже по всей линии трещал ружейный огонь, хотя из-за деревьев я не мог рассмотреть, началась атака или нет. Артиллерия молчала. Враги были слишком близко друг к другу, чтобы в темноте прибегать к шрапнели. Я отъехал немного назад, затем вправо, где мой конь наконец сумел взобраться на крутой берег канала. Теперь мне были видны танцующие огоньки выстрелов в Лердо и почти сплошная лента огня вдоль нашего фронта. С левого фланга донеслись гулкие раскаты – это били по Торреону скорострельные пушки Бенавидеса. Я застыл, ожидая начала атаки.
Она началась с внезапного взрыва. Раздавшиеся в направлении скрытого темнотой Бриттингем-Корраля отрывистый треск четырех пулеметов и грохот непрерывных винтовочных залпов заглушили все другие звуки. В небе вдруг встало багровое зарево, и я услышал оглушительные взрывы динамита. Я представил себе, как солдаты с дикими криками несутся по улице при вспышках огня, колеблясь, задерживаясь, устремляясь дальше, а во главе их Вилья, то и дело бросающий им через плечо слова одобрения, как он всегда это делал. Участившийся огонь с правой стороны указывал на то, что части, брошенные на Черро- де-ла-Пилья, достигли подножия горы. И вдруг в отдаленном конце кряжа, у самого Лердо, вспыхнули огни. Значит, Макловио взял Лердо! Вдруг предо мной зажглась волшебная картина. По крутому склону Черро, охватывая его с трех сторон, медленно поднималось огненное кольцо – это атакующие вели непрерывный ружейный огонь. Вершина горы тоже вспыхивала огоньками, учащавшимися по мере того, как огненное кольцо, ставшее теперь зубчатым, подвигалось вверх. Вдруг огромный сноп света вырвался из вершины, за ним – другой. Через секунду до меня донеслись звуки орудийных выстрелов. По небольшому отряду, атакующему вершину, федералисты открыли огонь из пушек! Но он продолжал подниматься по черному склону. Огненное кольцо разорвалось теперь во многих местах, но движение его не замедлилось, и наконец оно, казалось, уже начало сливаться со вспышками страшного света на верху горы, как вдруг потухло, и теперь только отдельные светлячки скатывались вниз по склону – все, что осталось от цепи атакующих. И когда я считал уже все потерянным, удивляясь отчаянному героизму этих пеонов, которые поднимались на гору под дулами неприятельских пушек, вверх медленно поползла новая цепь огоньков… В эту ночь конституционалисты семь раз подряд ходили в атаку на Черро, каждый раз теряя семь восьмых убитыми…
А у Корраля ни на минуту не прекращался адский гул взрывов и вспышки красных огней. На мгновение гул вдруг затихал, но тут же возобновлялся с еще большей силой. В атаку на Корраль ходили восемь раз… В то утро, когда мы вступили в Гомес, на улицах валялось столько убитых, что с трудом можно было проехать на лошади, несмотря на то что федералисты в течение трех дней беспрерывно сжигали трупы, а на Черро можно было разглядеть семь четких валов из убитых повстанцев…
В густом мраке, окутывавшем равнину, замелькали смутные тени – это в тыл пробирались раненые. Их вопли и стоны были явственно слышны; несмотря на грохот сражения, заглушавший все другие звуки, можно было различить даже шелест кустарника, когда они пробирались по нему, и шорох передвигающихся
