Мои ноги обнажены и загорели; толстые белые носки прикрывают верхнюю часть новых высокогорных туристических ботинок; промежутки между шнуровкой забиты песком. Прошел год после моего возвращения из Перу, где я в последний раз видел Антонио Моралеса.
И вот его последние слова возвращаются ко мне. Мои любимые и горько-сладкие воспоминания. Я знаю, это будет то, что я испытал на каменном столе, когда мой друг показал мне Вилкабамбу, когда все мое существо наполнилось светом и на какое-то мгновение я стал невидимым. Песчаная дюна прямо передо мной. Мне интересно, что я увижу за ее гребнем…
А затем он вернул меня обратно. Он коснулся моего плеча, и я открыл глаза; в голове звенело, и я ничего не видел, кроме неба над озером Титикака. Затылком, лопатками, локтями и кончиками пальцев я чувствовал твердую теплую поверхность камня. Я зажмурился и оттолкнулся от плиты; голова кружилась, фосфины, маленькие яркие точки света, носились перед моими глазами. Я опустил ноги с края стола и оказался лицом к лицу с Антонио.
Я удивился, увидев Антонио. Его голова наклонена вперед, лицо тревожно нахмурилось. Он не знал, что я пережил, что видел, но то, что он надеялся мне дать, значило для него очень много, и я знал, что это ему удалось. Я никогда не забуду выражения его лица: я просто никогда раньше не видел его встревоженным. И пока я восстанавливал дыхание — неожиданно я осознал, что перестал дышать и не знаю, как долго был бездыханным, — и пытался выдохнуть подобие изумленного смеха, он тоже первый раз вдохнул. Требовалось время, чтобы разобраться, что же случилось и что я знаю об этом.
Потому что я спонтанно перенесся вперед, во время, где все, что он хотел мне сказать, было памятью.
— Антонио…
Он поднял руку и остановил меня. Я теперь знаю, что он должен был меня прервать. Хотелось сказать много, очень много. Понадобились все мои способности, вся моя воля, чтобы сконцентрироваться на его словах, а не на явлении, которое я пережил, чтобы слушать его слова и игнорировать все, что я знал о цели нашего пребывания здесь.
А потом он что-то сказал. И вместо того, чтобы нарушить мерцающую между нами тишину, его слова прозвучали как часть этой тишины.
*18*
Он сказал:
— Это начинается с детей.
Я смотрел на него, жмурясь от нестерпимой яркости полуденного солнца на Острове Солнца. Это начинается с детей. Он сказал мне это еще пять лет назад, в эхо-комнате в задней части Храма Полета Духа в Мачу Пикчу. Там есть такая комната, прямоугольная камера, где слова, произнесенные шепотом в одном конце, хороню слышны в другом и даже за стеной, на кафедральном возвышении. Это начинается с детей.
Пять лет назад мы там беседовали с ним о судьбе; мы говорили тихо, и наши голоса разносились, отражались от стен комнаты. Не надо пытаться управлять судьбой, сказал он. Управление судьбой есть бессмыслица, оксюморон, внутренне противоположное понятие. Он сказал тогда, что человек силы может влиять на судьбу, может «научиться танцевать с ней, вести ее через танцплощадку времени». И я спросил его, откуда начинать.
«Начинать с детей», — ответил он. И тогда же он постучал себя по темени указательным пальцем и сказал, что расщелина между мирами — это источник, родничок в черепе, мы с ним рождаемся, но вскоре он заростает…
Затем он махнул рукой, как бы прекращая нашу беседу, и добавил, что мы умеем расщеплять атомы и сращивать цепочки генов, что нити судьбы в наших руках, что у нас есть способность найти дорогу в благородное будущее, но нам недостает мудрости.
«И это начинается с детей?» — спросил я, и он кивнул.
А потом он взял меня за руку и сказал мне, что мы еще встретимся, что нам хорошо было путешествовать вместе и что есть места, куда он не может пойти один. И вот теперь он стоит передо мной. Его тело обнажено до пояса — он снял рубашку, когда я лежал на столе, — и его темная кожа загорает под жестокими лучами, приближаясь к цвету открытого треугольника под горлом.
Серебристо-седые волосы откинуты со лба, небольшие усы прячутся под крючковатым носом кечуа, в распутинских глазах появилось что-то новое — какая-то нешуточность.
— Вы подумали, что я имею в виду, что мы должны учить детей, — произнес он медленно, отвечая моим невысказанным воспоминаниям. — Что мы должны научить их питаться от Земли. Вы подумали, что я имею в виду, что хотя расщелина между мирами находится здесь, — он поднял руку и сделал жест, будто собирается постучать себя пальцем по голове, — и заростает вскоре после рождения, мы все же должны настойчиво работать, чтобы держать их души открытыми, научить их смотреть во все глаза, с тем чтобы в свое время они смогли пристально взглянуть на мудрость, которая нам не далась, — которую вы и я увидели лишь на мгновение. Я не отрываясь смотрел на него, хотя глаза мои были почти зажмурены от Солнца.
— Вы подумали, что с детей начинается наша обязанность учить. И вы не ошиблись. Но дело в том, что это не все.
Он помолчал. Обычно во время беседы он держал голову слегка набок, словно внимательно наблюдая за действием каждого слова; теперь он выпрямился и смотрел мне прямо в глаза.
— С детей начинаются и наши уроки. Вы можете учить правдиво, только если вы найдете правду. Вы можете найти правду, только если вы ее ищете сами, — ибо правда истории есть правда других людей. Наша способность постичь правду не постоянна, потому что непостоянны мы, и мы должны искать правду для себя и для наших братьев.
— Но правда подобна миражу в пустыне. Для нас задача состоит не в том, чтобы догнать и поймать правду, а в том, чтобы создать ее. Правда — это позиция, это акт силы, которую вы вносите во все свои действия. Правда — это то, что человек знания вносит в каждое мгновение.
Он замолк и едва заметно наклонился вперед: он ожидал, что я скажу. Я опять был студентом, и не хватало времени. Именно таким было мое ощущение: не хватает времени. Я знал, откуда это ощущение. Я знал теперь, почему часы, как мне казалось, тикают быстрее, чем обычно. И все же я должен был быть здесь все это время и полностью присутствовать теперь. Было огромное искушение просто слушать последовательность, запоминать диалог. Я все еще старался сосредоточиться на его словах, а не на своей будущей памяти о том, что я запоминал сейчас. Мне хотелось протянуть руку и коснуться его, убедиться в его реальности. Я не могу избавиться от своей привязанности — я таки не нахожу лучшего слова — к реальному. Я должен был забыть и не знать ничего из того, что я знал о последовательных вопросах, ответах и событиях.
— Как… — я запнулся, — как нам это делать? Он закрыл глаза и кивнул с облегчением.
— Это начинается с детей, — сказал он. — Еще не рожденный ребенок не знает ничего о мире, он знает только мир утробы, которая окружает, защищает и питает его; если бы у него был выбор, он мог бы оставаться в идеальном комфорте и полной безопасности привычного ему существования. Но ритмы Природы толкают его на неизведанный путь, в эпическое странствие: воля матери заключается в том, чтобы привести его в следующий, новый мир. Каждый ребенок начинает жизнь как эпическое путешествие от известного, безопасного и удобного в неизвестное, неопределенное, враждебное. Неизвестное больше всего страшит нас, и наше общество и культура защищают нас то него; и все же мы начинаем нашу жизнь с прямого с ним столкновения — а затем проводим всю эту жизнь, стараясь избежать его. Мы совершаем путешествие из одной утробы в другую, и счастливы в ней оставаться — потому что у нас есть выбор.
Я открыл рот, чтобы что-то сказать; я не помню, что именно, зато помню, что он не стал ждать, пока я заговорю.
— Земля — наша мать. Ритмы Природы толкают нас, поощряют идти напрямую, оставить комфорт
