медицинского санитара.
Проезжая Франкфурт по пути на фронт, он видел ряды кавалерии, с грохотом проносящиеся по улицам в полном боевом облачении. Как будто пелена спала с его глаз. «Впервые я почув ствовал, что сильнейшая и высочайшая воля к жизни проявляется не в борьбе за существование, а в воле к власти, в воле к войне и господству».
Концепция воли к власти появилась на свет, и хотя с годами она претерпела серьезные изменения, будучи рассмотренной в индивидуальном и социальном, а не в чисто военном смысле, она все же никогда не будет свободна от первоначального «военного» контекста.
Между тем как Бисмарк подавил французов, Ницше пришел к открытию, что война — это не только триумф. На поле битвы при Верфе он оказался посреди «усеянной человеческими останками и смердящей трупами» равнины. Позже его назначили сопровождающим в тыл шестерых раненых.
Среди раздробленных костей и гниющей плоти умирающих солдат Ницше держался, как мог, но по возвращении в Карлсрух он и сам был едва живым. Его срочно госпитализировали, пытаясь уберечь от дизентерии и дифтерии.
Несмотря на этот неприятный опыт, спустя два месяца Ницше вернулся в Базель, чтобы про должить свою преподавательскую деятельность. Он продолжал усердно читать лекции как по фи лософии, так и по филологии, и начал писать работу «Рождение трагедии из духа музыки». Этот блистательный и совершенно оригинальный анализ греческой культуры сопоставлял ясный аполлонический дух классической строгости с темными инстинктивными дионисическими силами.
Согласно Ницше, величайший феномен греческой трагедии появился в результате синтеза этих двух элементов, который в конце концов был разрушен поверхностным рационализмом Сократа.
Ницше впервые сделал акцент на темной стороне греческой культуры, хотя его описание этого явления остается довольно дискуссионным. На протяжении XIX века классическая культура была священной. Ее идеалы чести, культуры и демократии апеллировали к самоутверждению возникающего среднего класса. Никому не хотелось услышать, что все это было большой ошибкой.
Еще более противоречивым было частое обращение Ницше к Вагнеру и его «музыке будущего» для иллюстрации своих философских аргументов.
В самом деле, он писал своему издателю: «Действительная цель этой книги — разъяснить Вагнера, эту удивительную загадку нашего времени, в его отношении к греческой трагедии». Только Вагнер сумел соединить в своих произведениях аполлонический и дионисийский элементы по образцу греческой трагедии.
Это заострение внимания на темном дионисийском начале составило существенную часть всей философии Ницше. Он больше не мог игнорировать «буддийское отрицание воли» Шопенгауэра.
Вместо этого он противопоставил свое дионисийское начало началу христианскому, которое, по его мнению, приводило цивилизацию в состояние упадка. Он понимал, что большинство наших побуждений являются обоюдоострыми.
Даже наши так называемые лучшие порывы имеют свои темные или худшие стороны: «Каждый идеал предполагает любовь и ненависть, благоволение и презрение. Самый ценный порыв может возникнуть как из положительной, так и из отрицательной стороны». С его точки зрения, христианство произошло именно из отрицательной стороны. Оно возникло в Римской империи как религия угнетенных и рабов, что было видно уже по одному ее отношению к миру. Эта религия постоянно пыталась побороть наши наиболее силь ные позитивные инстинкты. Это отрицание было как сознательное (в одобрении аскетизма и само отречения), так и бессознательное (в отношении кротости, которую Ницше рассматривает в каче стве бессознательного выражения возмущения, замены агрессии слабостью).
Более того, Ницше отрицает провозглашенные христианством сострадание, подавление истинных чувств и сублимацию желаний в пользу более сильной этики, близкой к истокам наших чувств. Бог умер, христианская эра окончена.
Хуже всего, если XX век даст ей право на существование, лучше всего, если все увидят, что множество лучших «христианских» предписаний не имеют никакого отношения к Богу. Вопрос о том, живем ли мы в согласии с нашими чувствами или нет, остается спорным.
Вагнер был блестящим артистом, но он не смог подняться до этого уровня мудрости. Постепенно Ницше смог разглядеть ту интеллектуальную маску, которую надел на себя Вагнер. Вагнер был непостоянным, обладающим огромным потенциалом и интеллектуальной силой человеком, но даже его увлеченность Шопенгауэром была лишь преходящей фазой, должной принести соответствующие плоды в его искусстве. Первоначально Ницше старался не замечать определенные неприятные мелочи в семье Вагнера, такие как антисемитизм, его высокомерная самонадеянность и неспособность признать чьи-то возможности или нужды, кроме своих собственных.
Но всему есть предел. К этому времени Вагнер переместился в город Байрет, где баварский король Людвиг воздвигал ему театр, который предназначался исключительно для представлений его опер (проект, который помог опустошить казну Баварии и сместить Людвига). В 1876 г. Ницше прибыл в Байрет для открытия представлений цикла опер Вагнера, но заболел, вероятнее всего, из-за психического расстройства. Мания величия и упадок творческих сил — было для него слишком, и он вынужден был уехать.
Спустя два года Ницше опубликовал свою коллекцию афоризмов «Человеческое, слишком человеческое», в которой завершил разрыв с Вагнером.
Восхваление Ницше французского искусства, его психологическая проницательность и выражение романтических претензий, и его аб солютная восприимчивость — все это было слиш ком для Вагнера. Но что хуже всего, эта работа содержала в себе рекламу «музыки будущего», о которой Вагнер его не просил.
Возможно, еще более важным является тот факт, что вслед за появлением этой работы многие наиболее искренние поклонники Ницше отвернулись от него. По иронии, причиной этому послужил довод, который сейчас более всего восхищает (даже тех, кто ненавидит его философию).
В этой работе Ницше начал развивать свой стиль, который позволил ему стать одним из мастеров немецкой литературы. Стиль Ницше всегда был бойким и ясным, а его идеи — понятными, но сейчас он стал писать афоризмами. Использованию скучных аргументов он предпочел серию проницательных высказываний, быстро переключающихся с одной темы на другую.
Ницше философствовал разными способами.
Самые величайшие его идеи посещали его во время прогулок в швейцарском пригороде. Несмотря на свое слабое здоровье, он часто требовал отпускать его на прогулку более чем на 3 часа (хотя это, скорее, было желание проявить волю к влас ти, чем ее действительное проявление). Утверждают даже, что афористичный стиль Ницше явился результатом его привычки на ходу бегло набрасывать свои мысли в записной книжке. Но какова бы ни была причина, эта привычка Ницше породила непревзойденный в философии XIX века стиль, хотя это было время великих стилистов.
Но за исключением французского enfant terrible Рембо, никто из писателей не предчувствовал наступления грядущей лингвистической революции.
В прозе Ницше слышится голос наступающего XX века: его язык — это язык будущего.
Но это было еще впереди. Когда Ницше писал «Человеческое, слишком человеческое», он был только на пути к созданию своего стиля. Однако эта работа содержит ряд изумительных психологических пассажей, например: «Фантазер отрицает реальность для самого себя, лгун-только для других», или: «Источник невоздержанности — не радость, а безрадостность», или: «Все поэты и писатели захвачены величайшим желанием создать нечто большее, чем они могут», и наконец: «Шутка — эпиграмма на смерть чувств».
Поклонники Ницше возмутились, дескать, ника кая это не философия, и они были правы — это была психология (хотя такого качества, что несколькими десятилетиями позже Фрейд отказался от чтения Ницше — из-за боязни обнаружить, что ему по этому предмету уже нечего будет сказать).
Но синтез философии с психологией не способствовал созданию связной обширной работы.
За этими психологическими пассажами не было того ряда основополагающих аргументов, которые могли бы способствовать созданию стройной философской системы. Иными словами, работа Ницше казалась несистематизированной (избавиться от этого несправедливого ярлыка ей так и не удалось). В силу своей афористичности мысль Ницше кажется бессистемной, но его идеи так же тесно связаны между собой, как любые другие, составляющие философское наследие прошлых эпох.
Хотя, безусловно, он был несистематичным в том смысле, что его философия обозначила собой конец
