Нервы. Все нервы. Затем произнес более спокойным тоном: — Чтобы проверить, нужен только один из нас. Вы подождите. Я сейчас вернусь.
Не желая прислушиваться к дальнейшим разногласиям, Барретт повернулся и, хромая, пошел по коридору к помещению, где стоял Молот. Отворил дверь плечом и заглянул внутрь. Свет включать было не надо: интенсивное красное свечение поля Хауксбилля освещало все помещение.
Он остановился на пороге. Едва дыша, он не сводил глаз с Молота, следя за игрой световых бликов на его валах, силовых стержнях и разрядниках. Свечение поля постепенно меняло оттенок, переходя от бледно-розового к густо-карминовому, а затем стало распространяться все дальше и дальше, пока не охватило всю Наковальню. Прошло мгновение, показавшееся Барретту бесконечным. Затем прозвучал чудовищный хлопок, и из ниоткуда выпал Лью Ханн, да так и остался лежать на широкой платформе Наковальни, оправляясь после темпорального шока.
13
Барретта арестовали в один из погожих октябрьских дней 2006 года, когда листья пожелтели и стали хрупкими, воздух был чист и прозрачен, безоблачное небо, казалось, отражало всю красоту осени. В тот день он находился в Бостоне, так же как и десять лет назад, когда арестовали Джанет в его Нью-Йоркской квартире. Он шел по одной из центральных улиц на деловое свидание, когда двое молодых людей с встревоженными взглядами, в серых повседневных костюмах поравнялись с ним, метра три шли рядом, затем тесно зажали его между собой.
— Джеймс Эдвард Барретт? — спросил тот, что был слева.
— Верно. — Притворяться было не к чему.
— Извольте пройти с нами, — сказал тот же человек.
— И, пожалуйста, не сопротивляйтесь, — дополнил его напарник. — Так будет лучше для всех нас. Особенно для вас.
— Со мной у вас не будет никаких хлопот.
Их автомобиль стоял за углом. Не отпуская ни на миг, его провели к машине и усадили в нее. Когда закрыли двери, то не просто защелкнули замок, но еще включили дистанционную блокировку.
— Можно позвонить по телефону? — спросил Барретт.
— Извините, нельзя.
Агент, что сидел слева от него, достал демагнетизатор и быстро сделал неэффективным любое записывающее на магнитную ленту устройство, которое могло оказаться у Барретта. Агент, что сидел справа, проверил наличие у него аппаратуры связи, нашел телефон, вмонтированный за ухом, и ловко его снял. Они замкнули вокруг Барретта микроволновое сдерживающее поле, которое оставляло ему достаточную свободу движений, чтобы зевнуть или почесаться, но недостаточную, чтобы дотянуться до любого из сидевших рядом с ним. После этого машина отъехала от тротуара.
— Вот так, — вздохнув, произнес Барретт. — Я так долго ожидал этого, что мне начало казаться, что это никогда не случится.
— Рано или поздно, но случается всегда, — сказал агент, сидевший слева.
— Со всеми из вас, — добавил сидевший справа. — Только каждому свое время.
Время. Да. В восемьдесят пятом — восемьдесят седьмом годах, в первые годы движения сопротивления, юный Джим Барретт жил в постоянном ожидании ареста. Ареста или даже хуже — лазерный луч мог мелькнуть из ниоткуда и пронзить его череп. В те годы он видел, что новое правительство вездесуще и агрессивно, и понимал, что постоянно подвергает себя опасности. Но арестов было не так уж много, и со временем Барретт впал в противоположную крайность, надеясь в душе, что тайная полиция его не тронет. Он даже убедил себя в том, что они решили не досаждать ему, что его щадят преднамеренно, сохраняют как символ терпимости режима к инакомыслящим. Когда канцлера Арнольда сменил канцлер Дантелл, Барретт утратил часть своей наивной уверенности в сопутствующей ему удаче. Но и тогда еще он не сразу понял, что его могут арестовать, пока не забрали Джанет. Никто не верит в то, что в него может ударить молния, пока она не попадет в кого-нибудь рядом. А вот после этого человек ждет, что снова разверзнутся небеса, всякий раз, когда на горизонте появится туча.
Аресты сыпались один за другим на протяжении всей середины девяностых годов, но его так ни разу и не вызвали на допрос в полицию. Со временем он стал снова понемногу верить, что обладает иммунитетом. Проживя под угрозой ареста больше двадцати лет, Барретт просто отодвинул такую возможность в самый дальний угол своего сознания и забыл о ней. И вот теперь наконец-то пришли и за ним.
Он попытался определить свою реакцию в глубине души, и был поражен, что единственное, что он испытывает, — это облегчение. Долгие годы неопределенности закончились, оборвалось та лямка, которую он тянул, и теперь он сможет отдохнуть.
Ему было тридцать восемь лет. Он был Верховным Руководителем Восточного подразделения Фронта Национального Освобождения. С юношеских лет он трудился над тем, чтобы приблизить свержение правительства, и труд этот состоял из миллионов крохотных шагов, с помощью которых, тем не менее, удалось пройти весь необходимый путь. Из всех присутствовавших на его первом подпольном собрании тогда, в 1984 году, остался только он один. Джек Бернстейн, его первый наставник в революционных делах, давно и всецело переметнулся на сторону противника. Хауксбилль умер несколько лет назад в возрасте сорока трех лет от ожирения и воспаления щитовидки. Его труд по созданию машины времени, как говорили, увенчался успехом. Он-таки соорудил работающую машину времени и передал ее правительству.
Ходили слухи, что правительство проводит какие-то эксперименты с машиной времени, используя в качестве подопытного материала политзаключенных. Барретт прослышал, что старик Плэйель был среди подопытных. Его арестовали в марте 2003 года, и после этого никто не знал, что с ним случилось. Арест Плэйеля сделал Барретта не только фактическим, но и номинальным руководителем подполья всего восточного побережья. Однако он не ожидал, что его тоже заберут так быстро.
Вот так все они поуходили, эти революционеры восемьдесят четвертого года: одни — в могилу или в неизвестность, другие — к противнику. Остался он один, и теперь его тоже либо убьют, либо предадут небытию. Странно, но у него почти не было жалости к себе. Он готов был позволить другим выполнить отчаянно скучную задачу подготовки Революции.
Революция так никогда и не наступит, с горечью подумал он. Революция, которая потерпела поражение еще до того, как началась. Из 1987 года, сквозь время выплыли слова Джека Бернстейна: «Мы потерпим поражение, если упустим подрастающее поколение. Их приберут к рукам синдикалисты и воспитают так, что они будут считать синдикализм единственно верным, справедливым и прекрасным общественным строем. И чем дольше это продолжается, тем дольше это будет продолжаться. Это самоподдерживающийся процесс. На всякого, кто захочет возвращения старой конституции или исправления новой, будут смотреть как на опасного огнедышащего радикала, а синдикалисты — это чудные, консервативные парни, которые всегда у нас были и которых всегда мы желали видеть у власти. А с этим все заканчивается, и иначе быть не может».
Да, Джек оказался прав. Фронт увлек за собой некоторую часть молодежи, но этого оказалось недостаточно. Несмотря на еще более изощренную пропагандистскую кампанию, несмотря на искусное переплетение революционной агитации с массовыми развлечениями, несмотря на финансовую поддержку сотен тысяч американцев и творческую поддержку многих самых выдающихся умов нации, Фронт так ничего и не достиг. Участники подполья не смогли сдвинуть с места эту огромную пассивную массу обывателей, которых устраивало правительство независимо от того, каким оно было, и которые боялись раскачивать лодку сильнее, опасаясь, что эта лодка перевернется.
«Зачем им меня арестовывать? — отметил про себя Барретт. — Я уже наработался. У меня больше нет ничего, что я мог бы предложить Фронту. Внутренне я уже смирился с поражением, и если буду продолжать работать в подполье, то отравлю молодежь своим пессимизмом».
Это было правдой. Он перестал быть революционным агитатором много лет назад. Теперь он стал всего лишь бюрократом революции, перетасовщиком бумаг, представителем укоренившихся взглядов. Если
