– Ну так знайте, мои дорогие соотечественники, мои дорогие друзья из Франции, что через несколько месяцев меня не будет в живых. Вот тут, у меня в груди, тлеет огонь, и скоро вы услышите, что сын Наполеона присоединился к своему славному отцу!
– Гоните прочь эти мрачные предчувствия, ваше высочество! Вы будете жить! Вы молоды, и Франция ожидает вас; вы составляете предмет ее упований! Не поддавайтесь унынию!.. Такие безотрадные помыслы недостойны сына Наполеона!
– Я знаю, что говорю, друзья мои, как знаю, что чувствую! Мне не следует на остаток жизни, которую я влачу, подвергать Францию новой революции. По-моему, упорствуя в своем отказе, оставаясь тут в своем уединении, я принесу больше пользы этой нации, которую люблю и среди которой, на берегах Сены, мой отец желал быть погребенным. Итак, повторяю опять, нам пора расстаться. Что могу я сделать для вас? К несчастью, ничего! Постойте, однако! Вы дали мне портрет моего отца; я должен дать вам взамен другую реликвию. При мне есть несколько строк, написанных рукой моего отца и переданных мне давно моей доброй гувернанткой госпожой де Монтескью. Возьмите этот драгоценный документ; он послужит доказательством для наших друзей во Франции, что вы исполнили свою миссию и возложенный на вас долг до конца.
Принц вынул из бумажника тщательно сложенное письмо, содержавшее в себе предписание, данное Наполеоном сыну, когда тот был еще ребенком, и оставшееся как наставление в руках госпожи де Монтескью. Оно гласило: «Я хочу, чтобы мой сын, если ему суждено со временем вступить на французский престол, управлял государством только для народа и заодно с народом. Я хочу, чтобы, получив после меня трон, как законный наследник по крови, он никогда не забывал, что поддерживать его должна лишь воля народа, и не делал ничего наперекор этой народной воле. Наполеон». То же самое, почти в тех же выражениях, повторил император в своем завещании.
Герцог поднес бумагу к губам, прежде чем расстаться с нею, после чего, подавая ее Андрэ, с волнением произнес:
– Вверяю вам это наставление, друзья мои. Мне кажется, что воля французского народа такова, чтобы я оставался в Вене. Передайте своим друзьям, что я останусь тут, но что мое сердце и моя любовь с ними, в пределах Франции. Скажите им в особенности, что здесь, в стенах этого дворца, полного воспоминаний о моем отце, который ночевал тут победителем, я думаю только о Франции, но скажите также, что я сумею подчиниться народной воле. Она не высказалась в мою пользу! Может быть, время еще не наступило, и не мне суждено восстановить имя и династию Наполеонов. Господа, мы должны ждать, не ускоряя взрыва этой народной воли, который я предвижу, угадываю, но которым не могу распоряжаться. Долг сына Наполеона и тех, кто носит наряду с ним это прославленное имя, – желать счастья Франции и уважать правительство, которое она избрала себе. Наполеон Первый не согласился последовать за вами с острова Святой Елены из боязни превратиться в авантюриста; Наполеон Второй и подавно не последует за вами из Вены, чтобы сделаться мятежником. Прощайте, господа, время не терпит. Поспешите с отъездом! Пожалуй, завтра будет слишком поздно!
Герцог еще раз с большим чувством пожал руку обоим французам, потом, открыв дверь, проводил их до коридора. Фридрих Блум не покидал своего поста. Принц шепотом велел ему как можно осторожнее и скорее проводить этих приезжих к ним на квартиру и позаботиться о том, чтобы они могли беспрепятственно в тот же вечер покинуть Вену. Фридрих поклонился и дал ла Виолетту и Андрэ знак следовать за ним. Они повиновались, глубоко огорченные неудачей своей миссии и гораздо более встревоженные состоянием здоровья царственного юноши, чем опасностью, которой они подвергались со стороны бдительной венской полиции.
XI
Оставшись один, герцог Рейхштадтский с беспокойством спросил себя, почему Лизбет не явилась на свидание и что помешало ей прийти. В сомнениях влюбленных материальная невозможность увидаться с ними, принуждение, физическая преграда, а в особенности болезнь приходят на ум только напоследок. Из-за недоверчивости своего характера принц заподозрил Лизбет в равнодушии; вначале она, может быть, страдала от того, что он покинул ее поневоле, потом, с досады вообразив себя нелюбимой и зная теперь, кто он такой, она, вероятно, охладела к нему сама; пожалуй, даже ненависть сменила в ее сердце прежнюю любовь.
Открытие его звания, конечно, подействовало на Лизбет. Она мечтала о взаимности человека, равного ей по общественному положению. Узнав, что брак между ними невозможен и что рано или поздно она будет разлучена с любимым человеком по высочайшей воле или по требованиям его высокого сана и положения при дворе, или же, наконец, по причине его брака с какой-нибудь принцессой, молодая девушка отказалась от своих химерических надежд, отрезвилась от любви, которую питала только к скромному секретарю Францу и на которую внук императора не имел никаких прав.
– Верно, так оно и случилось, – заключил герцог. – Раздраженная моим молчанием, не зная причин, разлучивших нас, подвергаясь, пожалуй, гонениям матери, подозревая преднамеренный разрыв с моей стороны, Лизбет порвала с прошлым: она постаралась забыть меня, а когда я послал к ней Карла Линдера с просьбой прийти сюда, как прежде, обиженная девушка не удостоила меня даже ответом. Что-то она поделывает, что с нею? Надо же, однако, узнать?
Беспокойство, сомнение, сожаления мучили принца. Он испытывал новое, незнакомое и мучительное страдание. Никогда еще не случалось ему чувствовать такое расстройство во всем своем существе, такой нравственный разлад, которые угнетал его теперь. Совсем иные чувства питал он к придворным дамам, так легко поддававшимся ему. Чем более казались они готовыми уступить его ухаживанию, тем меньше они нравились ему. Когда после краткого увлечения наступал внезапный разрыв, это не вызывало у герцога ни боли, ни даже разочарования; он вскоре чувствовал себя избавленным от тяжелой обузы. Но здесь привязанность была совсем иной. Если невинная Лизбет любила в нем Франца, секретаря эрцгерцога, то он, со своей стороны, полюбил эту молодую девушку, не знавшую, что она любит принца и принадлежит сыну Наполеона. Ее бескорыстие завоевало сердце царственного юноши и приобрело его уважение. Чувства, которые он приписывал теперь Лизбет, избегавшей и, пожалуй, ненавидевшей его с тех пор, как ей стало известно, кто он, увеличивали горечь разлуки, тревогу неизвестности, отчаяние разрыва.
– Надо же, право, узнать, в чем дело, – сказал себе герцог, – мне необходимо повидаться с ней, потолковать; но как?
Он потихоньку спустился по маленькой лестнице, которая вела из комнаты Фридриха в сад гостиницы «Роза», и решил отправиться к матери Лизбет. Но тут же у него возникло сомнение: можно ли ему явиться без провожатых в тот дом в предместье Асперн, не лучше ли взять кого-нибудь с собой? Или же всего благоразумнее собрать все интересовавшие его сведения через постороннее лицо? Тут ему вспомнился малый, которого он уже посылал со своим письмом, и, увидав как раз Карла Линдера, бродившего вокруг гостиницы, он позвал его.
– Ты добросовестно исполнил вчера мое поручение? – спросил он.
– Да, ваше высочество, я отдал одному из привратников во дворце записку к лектрисе фон Лангздорф. Швейцар, очевидно, знающий эту особу, взял письмо и сказал, что передаст его лакею из тех комнат, где должна была находиться фрейлейн фон Лангздорф.
