чем-нибудь обернуть несущие колонны, ты можешь завалить любое здание в мире. Только надо завернуть потуже и завалить мешками с песком, чтобы взрывная волна ударила по колоннам, а не ушла наружу, в стоянку для машин вокруг них.
Этого как-сделать-что-то нет ни в одном учебнике истории.
Существует три способа сделать напалм: Первый — ты можешь смешать равные части бензина и замороженного концентрата апельсинового сока. Второй — ты можешь смешать равные части бензина и диетической колы. Третий — ты можешь растворять в бензине толчёный кошачий помёт, пока смесь не загустеет.
Спросите меня, как приготовить нервно-паралитический газ. О-о, все эти сумасшедшие автомобильные бомбы.
Девять минут.
Здание Паркер-Моррис рухнет, весь сто девяносто один этаж, медленно, как дерево, падающее в лесу. Бревно. Ты можешь завалить что угодно. Довольно забавно осознавать, что место, в котором мы сейчас находимся, будет лишь точкой в небе.
Тайлер и я на краю крыши, пистолет у меня во рту, и мне интересно, насколько он чистый.
Мы совершенно забыли про все эти тайлеровские убийства-самоубийства, наблюдая, как другой несгораемый шкаф выскальзывает из здания, и секции выезжают из него прямо в воздухе, и стопки белой бумаги подхватываются и уносятся вдаль порывом ветра.
Восемь минут.
А затем дым, клубы дыма начинают валить из разбитых окон. Подрывная команда взорвёт первичный заряд где-то через восемь минут. Первичный заряд взорвёт основной заряд, тот вдребезги разнесёт несущие колонны, и серия фотографий здания Паркер-Моррис попадёт во все учебники истории.
Лонгитюдная серия из пяти фотографий. Вот здание стоит. Второй кадр, здание накренилось на угол в восемьдесят градусов. Затем угол в семьдесят градусов. На четвёртой фотографии, когда угол достигает сорока пяти градусов, верхушка здания отломалась и образовала с основой небольшую арку. И наконец, на последнем кадре, весь сто девяносто один этаж распластался, накрыв своей массой национальный музей — истинную мишень Тайлера.
— Это наш мир теперь, наш мир, — говорит Тайлер, — все эти доисторические люди мертвы.
Если бы я знал, чем всё это закончится, я был бы более чем счастлив быть мертвым и находиться на небесах прямо сейчас.
Семь минут.
На вершине здания Паркер-Моррис с пистолетом Тайлера у меня во рту. Пока столы, несгораемые шкафы и компьютеры метеорами пикируют вниз в толпу вокруг здания, и дым поднимается вверх из разбитых окон, и тремя кварталами ниже по улице подрывная команда смотрит на часы, я вдруг понимаю, что всё это: и пистолет, и анархия, и взрывчатка на самом деле из-за Марлы Зингер.
Шесть минут.
У нас здесь что-то вроде любовного треугольника. Я хочу Тайлера. Тайлер хочет Марлу. Марла хочет меня.
Я не хочу Марлу, а Тайлер не хочет чтобы я здесь околачивался, во всяком случае теперь. Это всё не из-за любви в смысле заботы. Это всё из-за собственности в смысле владения.
Без Марлы у Тайлера не будет ничего.
Пять минут.
Может быть мы станем легендами, может быть нет. Нет, говорю я, но подожди.
Где был бы Иисус, если бы никто не написал Евангелия?
Четыре минуты.
Я прижимаю ствол языком к щеке и говорю: «Ты хочешь стать легендой, Тайлер, мужик, я сделаю тебя легендой». Я был здесь с самого начала.
Я помню всё.
Три минуты.
2
Огромные руки Боба сомкнулись вокруг меня, и я оказался зажатым между его новыми потеющими сиськами, чудовищно обвисшими, из разряда тех, глядя на которые, думаешь, что Бог так же велик. Вокруг нас церковный подвал, заполненный мужчинами; мы встречаемся каждую ночь: это Арт, это Пол, это Боб; огромные плечи Боба вызывают у меня мысли о горизонте. Жирные светлые волосы Боба — то, что ты получишь, пользуясь кремом для волос, который называется лепным муссом, настолько жирные и светлые, и настолько ровные пряди.
Его руки обвились вокруг меня, огромные ладони Боба прижимают мою голову к новым сиськам, выросшим на его бочкоподобной груди.
— Всё в порядке, — говорит Боб, — теперь ты плачь.
Всем телом от колен до лба, я ощущаю внутри Боба химическую реакцию сгорания еды в кислороде.
— Может быть, они успели сделать это достаточно рано, — говорит Боб, — может это просто семинома. С семиномой у тебя почти стопроцентная вероятность выживания.
Плечи Боба вздымаются в глубоком вдохе, а затем падают, падают, падают в безудержном рыдании. Вздымаются. Падают, падают, падают.
Я приходил сюда каждую неделю в течение двух лет, и каждую неделю Боб обвивал меня своими руками, и я плакал.
— Плачь ты, — говорит Боб, вдыхает и всхлипыва-, всхлипыва-, всхлипывает, — теперь давай ты плачь.
Большое влажное лицо опускается мне на макушку, и я теряюсь внутри. И тогда я заплакал. Это правильный плач: в непроницаемой тьме, запертый внутри кого-то другого, когда начинаешь понимать, что всё, что ты когда-либо сможешь создать, превратится в мусор.
Всё, чем ты когда-либо гордился, будет выброшено прочь.
И я теряюсь внутри.
Так близко к состоянию сна я не был почти неделю.
Так я познакомился с Марлой Зингер.
Боб плачет, потому что шесть недель назад у него удалили яички. Затем гормональная терапия. У Боба такие сиськи, потому что у него слишком высокий уровень тестостерона . Поднимите уровень тестостерона достаточно высоко, и ваше тело начинает производить эстроген, чтобы достичь баланса.
И я плачу, потому что прямо сейчас твоя жизнь превращается в ничто, даже не ничто, забвение.
Слишком много эстрогена, и вы получите коровье вымя.
Заплакать очень просто — достаточно осознать, что все, кого ты любишь, забудут тебя или умрут. На достаточно длинном временном отрезке вероятность выживания любого человека падает к нулю.
Боб любит меня, потому что он думает, что у меня тоже удалили яички.
Вокруг нас, в подвале Епископальной церкви святой троицы, заполненном мягкими сборными диванами, около двадцати мужчин и всего одна женщина, они все виснут друг на друге, разбившись на пары, большая часть плачет. Некоторые подаются вперёд и их головы упираются ухо к уху — замок, в который становятся борцы. Мужчина с единственной женщиной положил локти ей на плечи — по руке с каждой стороны головы, её голова между его руками, и рыдает, уткнувшись лицом ей в шею. Её лицо периодически поворачивается в сторону, к зажатой между пальцами сигарете.
Я бросаю косые взгляды из объятий Большого Боба.
— Всю свою жизнь, — плачется Боб, — что бы я ни делал, я не знаю.
Единственная женщина в «Вернувшихся Мужчинах Вместе», группе поддержки рака яичек, эта женщина курит сигарету под тяжестью незнакомца и её глаза встречаются с моими.
Фальшивка.
Фальшивка.
Фальшивка.
