системы нет. Понятия несовместимы. Вот у них и получилась стихийная философия!
— Да нет, у них там было сложное уравнение регрессии, а в качестве отклика они ошибочно приняли не свою, а ее оценку за философию!
Варя ждала, и те, кого она искренне считала своими друзьями, начинали, потупясь, с наигранной скромностью, а затем, перебивая друг друга, повествовать как это все у них происходило. Смакуя, они описывали самые извращенные позы и какие-то совершенно неведомые ей приемы. У них на хуторе, наверно, никто и не слыхал про такое. Даже у азиатов от некоторых подробностей неестественно округлялись глаза. Варя и не подозревала, как много она потеряла в общении с математиками. Наслушавшись вдоволь о своих несостоявшихся развлечениях, она покидала эти мужские вечеринки, на которые приходила не званая и невидимая. Она внимательно следила за реакцией своих косоглазых, но те тоже, похоже, были обескуражены не меньше ее. Они вылетали в открытую форточку и до полного изнеможения носились над сумрачным лесом. Она просто не знала, что же теперь ей делать. Ей казалось, что все, с кем она с таким трудом здесь познакомится, тут же скажут другим, что они с ней просто спят и повесят графики на стенку. Создавая собственные сны и повелевая чужими, она вдруг с ужасом поняла, как просто можно объяснить все в ее жизни с житейской точки зрения. Она впервые испугалась приземленной развязности чужого разума, что, словно кованая узда, рванул ее, желая намертво привязать к земле. Не стоило допускать эти чужие, полные бессильной похоти мечты так близко к собственной душе…
На какое-то время Варя даже почувствовала свою душу как нечто цельное, большое, но настолько беззащитное, что ее вполне может убить неумное гадкое слово. И вот тогда с ней впервые заговорил младший из призраков. А старший, взяв ее за руку, ободряюще похлопал по спине.
— Ты выросла, девочка! Мы помнили твою душу иной. Ты вытащила нас, двух отступников, из тьмы забвения. Мы не живем, проходим сквозь жизнь, но мы благодарны тебе, мы любим тебя! Не тоскуй понапрасну. Почему-то теперь в мире смешаны воедино все сословия, а это неправильно. Чернь, сколько ее не учи философии, всегда останется чернью. Трусливой чернью, которая боится поднять на тебя глаза и лишь шепчет по углам о том, что ей недоступно. В тебе душа воина, и тебе нужен воин или никто. Если бы я был живым, то весь мир бы сложил к твоим ногам! Это невозможно, мне уже никогда не совпасть своей мужской жизнью с твоим девичеством, человеческое время уходит быстро. Прости нас за все, наша вина перед тобой безмерна, но в том, что происходит с тобой сейчас, ни нашей, ни твоей вины нет…
О ТОМ, ЧЕМ ОНИ ЗАНИМАЛИСЬ НЕСКОЛЬКО РАНЬШЕ
Они сидели втроем. Она никогда не воспринимала их всерьез, твердо зная, что никому нельзя об этом сказать, и что это все не по правде. Но они знали о ней все, им и говорить-то было ничего не нужно. И, похоже, это были единственные мужики, на которых она могла положиться. Варя впервые внимательно вгляделась в них, так долго сопровождавших ее. Оба были, похоже, по земным меркам намного старше ее. Тому, кто выглядел по моложе, было около 35–40 лет, точнее по его узкоглазой физиономии она определить не могла. Его она помнила плохо, а вот того, что был постарше, — даже слишком хорошо. Она даже припоминала его имя, но язык, на котором они говорили тогда, был слишком чужд сегодняшнему. Поэтому Варя переиначила его для себя, отныне он обрел другое имя, и навсегда стал для нее Исайкой.
Втроем они размышляли о ее жизни, сравнивали с той, в которой они все трое были живыми людьми, воинами. Почему так изменился мир? В их времена с детства, с рождения человек знал свое место, предназначение, которому он верно следовал всю жизнь. В их времена нового бесполого коммунистического человека не воспитывали. Их воспитывали мужчинами, воинами. И в этом смысле никакого различия между дворцами и хижинами у них не было. В хижинах воспитывали мужчину и пахаря. Как воспитывали женщин, она, конечно, не помнила, но женщины получались просто замечательные! И города здесь какие-то странные, созданные только для гранитных идолов и проезда с работы до дому. Они хоть знают, для чего строились людьми города? Похоже, что они об этом забыли. А вот она и ее воины помнили, какое это счастье — ворваться в город после долгих скитаний без очага. Уж они-то там все эти социалистические обязательства за одну ночь перевыполняли! Странная жизнь наступила, что ни говори. Они ко всему относились в свое время совсем иначе, чем нынешние математики, к любви и ночному делу, конечно, тоже. Уж они графиков не чертили. Исайка частенько приводил в шатры и таких сопливых, которые вообще с трудом понимали, что от них хотят. Но каждой удавалось это растолковать так, что они сами бежали потом за обозом, а по ночам с молчаливым упорством лезли под их воловьи пологи.
И у них тоже были в те времена какие-то, на их взгляд, чисто мужские фантазии, которые почему-то были совершенно забыты этими, пишущими по ночам сложные формулы, живыми мужчинами. Например, ей припоминалось о существовании некого струнного женского квартета. Молодые красивые женщины с удивительным мастерством исполняли сложные старинные баллады. Их они брали в каждый поход. Ни одного вечера не обходилось без маленьких домашних концертов с последующими поэтическими оргиями. Они знали, что эти женщины пойдут за ними и в огонь, и в воду. Так и было во все времена.
Они искренне любили и своих жен, в которых ценили, прежде всего, образованность. Теперь мужчина отворачивался от умной женщины, брал какую по проще, предпочитая проходные варианты. Но ведь именно такие жены, какие были у них, могли сами создать чудо любви. Они умели не только поддержать, утешить в трудную минуту, но они украшали свою речь древней притчей, стихами давно ушедшего поэта, изречением мудреца. А в момент поражения, краха надежд, который мог настигнуть каждого воина, такая жена просила, чтобы он убил вначале ее, а только потом себя. Как можно было отказаться от такой? От желания покорить ее на своем ложе?
Для того чтобы взять такую женщину, надо было знать сложные, проникнутые самой изысканной эротикой, церемониалы. Да, это было не на каждый день, но их жены обиженными не были. Нет, они, в свое время, не пели о любви, они пели о походах, о жизни, о верности, о давно минувших грустных историях. Но они делали, творили свою любовь каждую ночь. А сейчас люди, не стесняясь, пели в каждой слагаемой ими песне о том, что в их время обсуждали только в вдвоем у дрожащего пламени масляного светильника. Но где же в жизни была эта их воспетая любовь?
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
— Ябс! Вставай! Вставай, говорю, негодяй! Вы зачем его так напоили? Ведь выборы же сегодня, кого- то там в Верховный Совет выбираем! О, Господи! Вставай, подонок, — теребила Варя бесчувственного Ябса. Возле нее сочувственно перетаптывались с ноги на ногу Копылов и Шикльгрубер, тоже студенты ее группы, жившие с Ябсом в одной комнате.
По доброй немецкой традиции в день выборов все кураторы групп вместе со старостами должны были явиться на избирательный участок до двенадцати часов дня и выполнить свой гражданский долг. Ябс был вообще-то старше Варвары на год, он держал с ней несколько покровительственную дистанцию, прикрывая ее на всех институтских мероприятиях, куда она неизменно опаздывала. Он уже показал себя великолепным организатором и стопроцентным арийцем на ноябрьской демонстрации, она так была в нем уверена! И вдруг — нате!
— Вчера, Варвара Анатольевна, день автодорожника был. Вот мы и выпили немножко… — заискивающим тоном произнес Копылов. При этом на Варвару потянуло таким амбре, что впору было закусывать.
— И Ябс? Он тоже налакался вместе с вами?
— А что он, не человек, что ли? — обиделся Копылов.
— У него глубоко личные причины, у него папа — автодорожник. Его теперь надо из чайника полить, мы всегда его из чайника поливаем, — подсказал Шикльгрубер.
— Вот что. Вы идите, Копылов, поднимайте остальных. Если все сейчас проголосуем в течение получаса, то я вам в буфете пиво куплю.
— Там не бывает.
