— Ага, нашей области, в соседние районы с лекциями выезжал.
— Журналы у нас заграничные, а мы с тобой за границей ни разу не были, и вряд ли нас с тобой туда пошлют.
— Нас точно, Варька, только на хрен с тобой пошлют!
— Поэтому давай сочинять про заграничные подвиги нашего шефа.
— Ты думаешь, ему понравится? — с сомнением спросил Герман.
Шеф у них несколько лет назад стал, наконец, выездным. Он мотался по всем конференциям и конгрессам, привозя из-за границы японскую аппаратуру и какие-то незатейливые шмотки жене на свой основательный немецкий вкус. Родную кафедру он тоже не забывал. В книжном шкафу у них пылились огромные тома международных конгрессов по механике грунтов на английском и японском языках.
Варя внимательно рассматривала голую по пояс ухмыляющуюся немку, сидевшую в ванне, наполненной пеной.
— Вот как ты думаешь, Герман, мог бы шеф встретить такую, к примеру, в Австрии?
— Ну, не в ванне же, блин!
— А ты-то, откуда знаешь? Ты что с ним был?
Герман с загоревшимися глазами вырезал контур Адольфа из общей кафедральной прошлогодней фотографии, подрезал пену в ванне и вставил в нее улыбающуюся физиономию шефа. Теперь грудастая девка как-то более осознанно захихикала, в фотке появился глубокий смысл, наметилась какая-то интрига.
— Ну, Варвара, ты — молоток! Смотри, как они друг на друга пялятся! Все, теперь мы его заграничную опупею изобразим! Будет хоть о чем с семьей вспомнить, а то ведь и рассказать-то толком ничего не может, кроме этих конгрессов.
— Я, Герман, на занятия пойду, сеять разумное, доброе, вечное! Ты уж тут без меня, а то я, может, как-то сковываю твой творческий порыв, может ты, неожиданно, стесняться меня начнешь.
— Ладно, я уж сам дальше, баб этих тут — море, после пары заходи, посмеемся хоть вдвоем. Варь! А чего тебя так студенты-то боятся? Я к тебе заглянул, так они сидят как мертвые с косами, они там у тебя хоть в одну-то ноздрю дышат?
— Герман, я с ними строга, но справедлива! У меня для каждого из них пуля отлита, и каждый свою получит! Не-на-ви-жу!
— На почве неудовлетворенности что ли?
— И не говори, до утра под окнами отираются, их на вахте к бабам не пускают, они в окна лезут, и все, понимаешь, мимо меня. А я должна планы шефа в жизнь воплощать! У самой, ты знаешь, ни жизни, ни радости!
— Варь, хочешь я посодействую? Я, Варя, очень полезный! Меня даже можно включать в работу, как дизель-молот!
— Да пошел ты!
Варя собрала свои длинные прекрасные волосы в безобразную культю на голове, заколола ее под осуждающим взглядом Германа, стерла помаду, отвернувшись, подтянула колготки и пошла на занятие.
Вообще-то ставить одинокую молодую девку на преподавание инженерной геологии было утонченным садизмом со стороны преподавательского состава кафедры. Но именно с этим предметом вышел небольшой прорыв из-за того, что преподаватель, который читал его раньше, перешел на другую работу в середине семестра из-за каких-то внутренних кафедральных разборок на научной, конечно, почве.
Студенты тихо ненавидели Варвару. Тихо, потому что при ее горячем желании, никто бы из них действительно из ее каменоломни живым не вышел. Перед занятиями она настраивала себя на педагогическое творчество как могла, выражалась отточенным, технически грамотным языком, приводила предусмотренные программой примеры. Но при этом от нее веяло такой дикостью нравов, необузданностью натуры, что все смешки и шепотки сами собой засыхали.
Герман несколько раз заглядывал к ней в лабораторию и аудитории, где проходили занятия, и Варя видела, как он осуждающе покачивал лысиной. Ростовская девочка все бросалась в жизнь с шашкой наголо, забывая о своих мягких, с поволокой глазках и гладких коленках, на которых играли солнечные зайчики. 'Господи, когда же она станет женщиной-то, наконец', — сочувственно думал еврей. Это его сочувствие было так явно написано у него на физиономии, что Варя неделями иногда не заходила к нему в зал вычислительных машин. Но потом она опять шла, как ни в чем не бывало, потому что очень любила с ним посмеяться.
Зайдя к Герману после занятий, Варя с внутренним содроганием увидела, как он развил заданную ею тему. На страничке, посвященной Италии, среди фотографий шефа у собора Святого Петра и у Колизея сидела наглая девица в прозрачных итальянских колготках на голое тело, разведя ноги на ширину плеч, демонстрируя особую прочность заграничной галантереи. Прямо между ног у нее расположился радостно улыбающийся Адольф Александрович в импортной шляпе. Смотреть на воспоминания шефа о Франции, где бабы вообще все голыми рекламировали, и о Японии, о которой у Германа оказался рекламный проспект с их машинами и японками без всего на капоте, она уже не стала.
— Ну, Герман, и развратный же ты тип! — потрясенно сказала Варя.
— Не развратный, Варюш, а полезный! — самодовольно усмехнулся он в бороду.
От всего их коллектива на большом пьяном заседании кафедры шефу вручили портрет местного художника, выполненный по фотографии Адольфа. Он был изображен в реалистической лакировочной манере, в которой тогда художники с большим финансовым успехом писали заслуженных доярок и маршалов Советского Союза. Среди подарков там был еще телефон, соковыжималка, что-то еще. Ну, конечно, всплыл и их с Германом альбомчик, который внимательно, с комментариями и наводящими вопросами изучался всей кафедрой. Шеф сказал, что их творчество — замечательная вещь, поэтому он не возьмет альбом домой, а станет держать на кафедре, для гостей. Но все завозмущались, зароптали, заговорили о том, что вот они своих интимных вещей для гостей почему-то на кафедре не держат, и шефу пришлось-таки отнести его домой.
После юбилея Варя и Герман сидели в зюську пьяные на стенке испытательного стенда, не заполненного еще грунтом. Они вполне могли ухнуться с пятиметровой высоты на бетонное днище лотка. Герман приволок ее сюда для не хватавшей ему остроты жизненных ощущений.
— Слушай, Варь, что сказать-то хотел, мужика тебе нашел!
— Ну, да!
— В щелку тебя на лекции ему показал, он даже не дрогнул! Говорит, все равно хочу!
— Да врешь ты все!
— Честно-пречестно! Аспирант из университета, неженатый, старше тебя на два года. Пойдет?
— Еврей?
— Само собой, где я тебе русского найду, чтобы тебя на лекции до полной утери мужского достоинства не напугался.
— Герман, меня же убивать на свадьбу приедет половина ростовской области!
— А ты им скажи, что он… грек!
— Их обманешь, как же!
— Вот подлый они народ все же, твои казаки! Жениться на тебе они не едут, а на евреев — так они с погромами!
— Это точно! Называется: 'Так не достанься же ты никому!'. Погоди, он случаем не математик?
— Математик! Как же нам, жидам, прожить без математики?
— Вообще хана. Я математиков — ненавижу! Математику теперь с трудом еще переношу, а самих математиков — ни в жисть!
— Сложно с тобой, мать, но интересно. Ты когда, милая, жить-то начнешь жизнью половой? Ведь тут про тебя что только не говорят, кто только, по слухам, на тебе не побывал.
— Не верь, Герман! Я одинокая и злая.
— Да сам вижу, я что, слепой?
