– Попробуй укладывать крыши в жаркий августовский день, – ответил он, имея в виду работу, которую его отец приготовил для него в своей компании. – Этот деготь становится таким горячим, что в нем можно свариться.
Лаура ничего не сказала. Если она и знала настоящую причину его грусти, то не показала этого. Один на один с собой он был согласен укладывать под палящим солнцем эти крыши всю свою оставшуюся жизнь, если бы только знал, что дома его ждет Лаура.
– Скажи, что ты будешь делать после того, как получишь диплом? В жизни, я имею в виду, – спросил он.
– Может быть, я буду учительницей. Или профессором в колледже, если смогу, – Лаура задумчиво прикусила губу. – Или я, может быть, найду работу в музее. Может, я смогу помогать реставрировать картины или оформлять выставки. Я бы хотела делать это. Я всегда любила музеи.
Он почувствовал боль, так как в этом будущем его не было. Он знал, как серьезно она относится к искусству. Он ходил с ней в музей Метрополитен, когда она готовилась к сочинению для получения стипендии. Одна из картин Ван-Гога в музее, на которой были изображены стога сена и коровник, внушила ей благоговейный трепет. Когда он спросил ее, почему картина произвела на нее такое впечатление, она не смогла объяснить.
– Цвет… солнце… – тихо ответила она.
Но глубина ее любви к искусству не ускользнула от него, так как он никогда не видел такого выражения в ее глазах, когда она смотрела на него.
– И что, если ты не станешь этим заниматься? Она озадаченно посмотрела на него.
– Я имею в виду, что, если всего этого в конце концов не произойдет? Ты будешь разочарована?
Лаура улыбнулась:
– Никто не может знать, что будет в будущем, – ответила она.
Он отвернулся, в его глазах была тревога.
– В этом проблема, – сказал он. Потом его лицо вдруг просветлело.
– Эй, – сказал он, беря ее за руку, – а может однажды, ты станешь главным куратором Метрополитен- музея. И тебе потребуется кто-то, кто будет конструировать все твои большие выставки. Ты, конечно, позовешь меня. И я приведу своих людей, и свалю старые стены, и построю новые и повешу для тебя картины. Конечно, я немного неуклюж и могу отбить пару рук или ног у твоих скульптур. Но кому какое до этого дело? У самых хороших скульптур нет носов, как бы там ни было. Он продолжал фантазировать, все еще держа ее руку.
– Я, возможно, принесу много грязи и дегтя, и креозота в твой музей. Но ты не будешь возражать. И когда люди назовут меня неуклюжим, ты скажешь: «Нет, ничего подобного. У него всего лишь неординарное понятие о том, куда надо ставить вещи». И все твои знаменитые манхэттенские друзья согласятся с твоими словами, найдут, что я очень оригинален и будут приглашать меня на все свои вечера.
Лаура засмеялась, ее носик сморщился, а глаза были полуприкрыты. Он никогда не видел ничего более красивого, чем ее лицо и не слышал ничего более приятного, чем этот ее музыкальный смех.
– Ты сумасшедший, – сказала она.
– Не так уж плохо для человека, как ты думаешь? Одна работа, без отдыха, сама знаешь… Немного безумства может все изменить.
– Ты прав, – она улыбнулась ему. – Человеку это надо. Он крепче сжал ее руку, когда они выходили из поезда. Он, казалось, немного осмелел. И все же какое-то шестое чувство подсказывало Лауре, что будущее, которое он описал, не сбудется.
Она видела это в его лице, хотя знала, что сам он этого не видел.
Это шестое чувство было у нее с самого детства. Именно оно позволяло ей проникать в тайны окружающих ее людей, скрывающиеся за их повседневными лицами, в тайны мира, в котором они жили. Она стала называть такие моменты «мыслями в дождливый день», так как им была присуща меланхоличность и таинственность. Мысли, казалось, сочились из четвертого измерения, как глубокая вода под сияющей поверхностью океана, где проходят странные течения и скрыты еще неоткрытые тайны, их движения затрагивают поверхность, но они остаются незаметными для тех, кто наверху.
Пока она была маленькой девочкой, эти мысли пугали ее, так как в них было что-то запретное, что-то поэтическое и волнующее, что не перекликалось с тем, во что люди – взрослые и дети – верили все вместе и каждый в отдельности.
От этих мыслей Лаура еще больше уходила в себя, создавая для себя новый образ мира.
Более того, эти мысли представляли конкретную опасность, когда она их выпускала на свободу. Члены ее приемной семьи раздраженно отрывали ее от раздумий, заставляя делать что-нибудь по дому, и скоро после ее приезда начали смеяться над ее «рассеянностью».
Даже в те дни, когда Лаура была еще только большеглазой малышкой, она понимала на каком-то подсознательном уровне, что дядя Карел и тетя Марта недолюбливали ее и взяли ее после смерти родителей только потому, что просьба остальных членов семьи была подкреплена суммой, которая позволяла содержать ее под своей крышей. Их дочь Айви, которая по возрасту была почти ровесницей Лауры и воспринимала ее как угрозу, была более откровенно враждебна, в то время, как брат Вейк, уже подросток в те годы, был слишком далек, чтобы оказывать какое-то влияние на жизнь Лауры.
Лаура в своей приемной семье чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег.
Принимаемая в семье как неизбежный досадный факт, она только могла смириться с этим и постараться избегать наказаний и обид, которые были свойственны ее положению.
Все изменилось, когда тетей Мартой – женщиной, которая всегда стремилась сэкономить – был открыт ее талант к шитью. Из Лауры сделали семейную портниху, которая сначала перешивала старые вещи, а потом стала просто шить одежду не только для тети Марты и Айви (которые так никогда и не простили Лауру за это), но и для дяди Карела и Вейка.
У Лауры был удивительный талант создавать модную одежду, и семья долгое время экономила на том,
