- Хорошо, - неожиданно согласилась добродушная женщина, - говорите!
Я закричал еще громче, на пределе возможностей моего, трижды замороженного уколами, рта:
- Это я, я! Это я - Пес! Как дела? Ты, почему в Оренбурге?
- Не, это не он. Голос не его. И не кричит он, спокойно разговаривает. - Мистер снова решил прервать никак не клеившийся разговор. - Возьмите трубку, - видимо он обратился к телефонистке, затеявшей весь этот переговорный процесс, - спасибо, я пошел.
- Это я! - не унимался я. - Просто мне зуб выдернули, мне трудно говорить, и голос поэтому, наверное, изменился. Это же я!
Я понял, что для достижения взаимопонимания, я должен подать условный сигнал типа того, по которому я сам догадался, что мне звонит Мистер, и я стал перечислять прозвища наших общих друзей:
- Мистер! Доктор! Пух! Славон! Мария! Рыбка!
- Точно, это - ты! - обрадовался Мистер. - А я, было, думал, что не ты. Как дела?
- Ничего, голова только болит. Зуб проклятый, - я не нашел ничего более интересного, как говорить об этом глупом зубе, - болит.
- У меня тоже голова болит.
- Что, тоже зуб? - стормозил я.
- Ага, точно, зуб...
'Пип, пип, пип, пип!' - короткие прерывистые гудки прервали наш совершенно бессмысленный разговор.
'Вот, дурак! Не виделись и не разговаривали целую вечность времени, а я чушь какую-то нес про зуб. Вместо того, чтоб его расспросить, что да как, я про свой зуб... ' - занервничал я, все еще стоя у телефона и пережевывая содержимое разговора.
Минут через пять, окончательно домыслив, что 'если Мистер в Оренбурге, а не в Чечне, если Мистер в госпитале, а не в Чечне', то он - ранен, и я, кретин эдакий, понял: 'Мистер ранен, а зуб - это отмазка.'
Быстро схватив носовой платок - для вытирания последствий постепенного разморожения десен, то есть для вытирания слюней - я выбежал на улицу и помчался к родителям Мистера. 'У них телефона нет, а значит, они не в курсе, что Мистер ранен и лежит в госпитале' - первый раз за день здраво рассудил я, как угорелый летя с радостными - жив - и не радостными - ранен новостями к дому Мистера.
эпизод пятый: 'Печенье' (Мистер. Оренбург.)
- Спасибо вам. Ну, я пойду. - Я пожал приятно мягкую ладонь дежурной медсестры, разрешившей мне позвонить домой прямо с ее, обычно никому недоступного, телефона.
Звонил я не совсем чтобы домой - там телефон не установлен - звонил лучшему другу, но это - равнозначно. Он, наверняка уже прибежал к родителям и взахлеб рассказывает им о разговоре. Мама, наверное, тихонечко плачет, отец - выгоняет из комнаты братишек - чтобы лишнего не знали, а они сопротивляются, настаивая, что дети - тоже люди и они тоже имеют право на информацию. А где же кот? А кот, как обычно, лежит на стульчике на кухне у теплой плиты и дрыхнет, во сне таинственно пошевеливая длинными серыми усами.
Не надо было звонить. Родители сейчас на уши встанут от таких известий. И приедут еще сюда. Недалеко, конечно, всего 550 километров. Но с работы надо отпрашиваться, с машиной надо договариваться и вообще, так весь поселок узнает, что со мной и как. Не люблю я такую огласку. Поселок у нас маленький: на одном конце чихнут, а на другом скажут, что взрыв был. Слухов будет! Сделают из меня черте-кого, да будут лопотать целую неделю.
За размышлениями я не заметил, как дошел до палаты. А там - сюрприз! Смачно жуя мои (!) печенье, на моей же кровати сидел Муса! Этот хитроиспеченный башкиренок и здесь донимает меня!
- Здорово, братишка! - заталкивая остатки печенье, в итак до отказа набитый рот, прочавкал Муса.
- И ты здесь. Тебе бы лишь бы не работать! - я крепко сжал протянутую мне руку. - Здорово, Муса! Какими судьбами? Как нога? Как там наши пацаны в бригаде?
Нагло доев все сладости с моей тумбочки, Муса рассказал мне о том, как почувствовав острую боль в голени, решил навсегда завязать с войной, и поэтому сразу драпанул в медчасть, нечаянно забыв обо мне.
- Ты же сильный и здоровый, не то, что я. Я думал, тебе ничего не будет, - он в недоумении, мол, как это тебя угораздило, развел руками и продолжил свой эмоциональный треп, - ты же знаешь. Я, это, блин, как всегда, блин. Мне сейчас документы наладят и я отсюда - и в часть. Танцевать могу, ходить могу, приседать могу, а лежать - спать тем более могу, так что я тут проездом. Вот тебя нашел, зашел поздороваться. А то, как, родной командир отделения болеет, а я, что, даже не навещу что-ли. Да не в жизнь!
Слушая Мусу, я почесывал затылок: 'Вот заливает, гад!', но молчал, не икал, не перебивал, а в конце даже пожал ему руку.
- Молодец, что живой!
- Ну, я, это, пошел уже. Давай, командир, не болей! Бывай, - Муса встал и пошел к двери, - выздоравливай!
Улыбнувшись неожиданно появившемуся, и так же неожиданно удалившемуся визитеру, я лег на кровать.
Грязными руками вытаскиваю из-под серой мятой подушки загаженную жирными пятнами тонкую двенадцати страничную тетрадку. Ровно по середине открываю: шестая страница получается, центр отдельно взятого мироздания, пупок земли тетрадочной, эпицентр словесной несуразицы, буквенный рай. Из бокового кармана 'камка' двумя пальцами выуживаю ярко-желтую, со сгрызенным колпачком, ручку. Паста обычная - толстая, темно-синяя. Вздыхая, перебираю в памяти наиболее запоминающиеся события последнего дня. Ничего особенного. Все живы, здоровы, в роте потерь нет, у соседей тоже все лады. Никого пока не привозили. А вот позавчера у нас заварушка была. Привезли одного двухсотого и тринадцать раненых. Некоторые тяжелые были. В госпиталь их на вертушке отправили, кого в Ханкалу, а кого во 'Владик' - на операцию. Не знаю, может кто-то из них и помер по дороге. Не знаю, врать не буду. Как-то равнодушно я об этом рассуждаю, к смерти привык что-ли, отупел или отморозился, но начиная с пятого августа потери стали преследовать нас ежедневно - тут не до рассуждений стало, когда до смерти - один шаг. Но нам везло, а соседям - нет. У них потери в несколько раз больше наших. Окружили их нохчи где-то в центре города и долбят неделю подряд. Озверели совсем. Война - войной, но над трупами - зачем издеваться, нас хотя бы похоронить по-человечески можно или нет. Не хочу домой с вывернутыми наизнанку внутренностями, хочу живым. Ладно, сегодня писать ничего не буду, не писатель я, голова по-другому работает, по рабоче-крестьянски. Я закрыл тетрадь и надежно спрятал ее назад, под подушку. Идти надо, моя очередь заступать на дежурство. Моя очередь дежурить на тонкой, невидимой полосе между жизнью и смертью.
Я открыл глаза. Черт! Мокрым от холодного пота, нескромно захватившего мое сонное тело, я лежал на железной скрипучей кровати и глубоко и громко дышал. Я огляделся. Оказалось, я не в солдатской палатке на окраине Грозного, а в госпитальной палате в центре Оренбурга. Треклятый сон на несколько мгновений вернул меня на последнюю русскую войну ХХ века. Вернул, что бы напомнить о смерти, выпустившей меня из своих цепких лап по известным только одному Всевышнему причинам.
Дневник я вел всего дней десять. Нет, записывать для потомков важную правду войны я догадался не сам, у капитана одного подглядел. Но писал только о том, что видел своими глазами. Ровно пять страниц мелкого ровного почерка набралось в моем дневнике. Только где он сейчас? Когда меня ранило не до дневников было. Из личных вещей у меня остался только военный билет, в котором появилась единственная новая запись: ' Ранение 19.08.1996г. Получил минно-взрывную травму, контузию головного мозга легкой тяжести, огнестрельное слепое осколочное ранение правой височной области.' Вот так, ничего лишнего.
эпизод шестой: 'Я против Вас!' (Пес. Татарстан.)
Двумя руками сильно толкнув дверь, я влетел в прихожую. Родители Мистера только что пришли с работы, поэтому и были в прихожке переодевались: снимали пыльные спецовки. На звук открывшейся двери выглянули братишки. Увидев меня - с красным лицом, возбужденного и задыхающегося, они притихли.
