мало задумывался над этим, но после того, как начал видеть Сны, что-то переменилось в нем и он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.
Вот, например, Мафу. Когда он расшалился и разбил кувшин, не караимского фарфора, а обычный глиняный кувшин, которому цена - грош, его отец так выпорол, что крики было слышно за два квартала. Ешу видел, как старики, вечно сидящие на скамейке под яблоней во внутреннем дворике, услыхав крики, покивали головами и заговорили о том, что детей за шалости надо наказывать, а как же, обязательно, если детей не наказывать, они вырастут разбойниками, это мыслимое ли дело - не наказать сорванца, сегодня не накажешь за кувшин, завтра он голову кому-нибудь разобьет... Ешу часто слышал такие разговоры, и не понимал, почему же не наказывают его. Однажды он решил выяснить это у родителей и прямо спросил: почему? Они переглянулись и отец начал говорить что-то о том, что они его очень любят и не считают нужным наказывать, ведь он мальчик умный и сам понимает, что хорошо, а что плохо, и зачем же его наказывать... При этом Ешу никак не мог поймать его взгляд и понял, что отец обманывает его. Нет, в том, что они любят его, Ешу не сомневался, это была чистая правда, но что касается наказаний, тут Ешу почувствовал, что они боятся его наказывать. Это было непонятно. Как будто он был чужим ребенком в семье, любимым, но все-таки чужим, а чужих детей никто никогда не наказывал, это считалось неприличным, примерно так же неприличным, как изрубить дерево, об которое стукнулся и набил шишку. Мол, не ты посадил, не тебе и рубить...
Вскоре Ешу получил подтверждение своим догадкам в Снах. Сны были неясны и туманны, словно непонятные намеки непонятно на что. Ешу просыпался после Сна очень рано и долго лежал, пытаясь осмыслить сон, понять, на что и, главное кто намекает. Он стал задумчив и невесел. Детские игры больше не занимали его. Он часто уходил на реку и часами сидел, глядя на воду. Однажды отец сказал, что не пора ли ему помогать в поле, близится уборка урожая и одному ему не управиться, а у матери полно работы по дому. Ешу молча посмотрел на него и отец опустил глаза, пробормотал что-то и ушел. Однако Ешу вскоре поднялся и побрел за ним. С тех пор он стал не просто помогать, он стал работать в поле как взрослый, изматывая себя трудом так, что отцу приходилось часто осаживать его, чтобы не надорвался.
Сны продолжались. С каждым годом они становились все более осмысленными, намеки - все более явными, и в день своего семнадцатилетия Ешу понял, кто он такой... Это было как удар. Он проснулся и долго лежал с открытыми глазами. Занималось утро. Запели птицы в саду. Отец тяжело заворочался за перегородкой и затих. Ешу тихо встал, набросил на себя одежду, одел сандалии и вышел из дому. Он брел наугад, не разбирая дороги, пока не вышел к реке. Сел на берегу.
Это неправда. Это не могло быть правдой. Это же просто сон, обыкновенный сон, что это он себе вообразил. Лезут же глупости в голову. Он пытался загнать как можно глубже мысль о том, что это вовсе не глупости, но она никак не хотела прятаться, все время всплывая на поверхность. Он пытался бороться с ней, но это было выше его сил. Но поверить он все-таки не мог. Доказательств - вот что требовало все его существо. Доказательств! Доказательств не было, следовательно надо было добыть контрдоказательства, опровергнуть Сны, убедить себя в том, что он ничем не отличается от остальных людей. Если Сны говорят правду, значит он может сотворить чудо. Вот! Чуда! - потребовал он от себя. Вот река. Встань и пойди по воде. Люди не могут ходить по воде. А ты пойди! Он встал, постоял и снова сел. Бред! Вздор! Не пойти ему по воде, ведь он не верит, что можно пойти по воде как по земной тверди, значит у него не получится пойти по воде. Ну и что? А если поверить? Если изо всех сил захотеть? Он закрыл глаза и принялся убеждать себя, что вода тверда, что она выдержит его, что он сможет, что у него получится, и когда ему показалось, что он убедил себя, что вода действительно тверда, он снова встал и сделал несколько шагов. Однако решимость его вдруг быстро ослабела. Он понял, что боится. Боится того, что Сны сказали правду, боится получить доказательство своей исключительности, своего нечеловеческого происхождения. Он тряхнул головой, упрямо заставляя себя побороть страх, снова закрыл глаза и пошел к воде, повторяя про себя: вода тверда... вода тверда... вода тверда...
Вода показалась ему ледяной. Он вздрогнул, пошел дальше, зашел в воду по колено и засмеялся. Вода была как вода, она омывала ноги, шевелила мелкие камешки и совершенно не могла выдержать его. Он наклонился, погрузил в воду руки, умыл лицо и снова засмеялся. Неправда... Это всего лишь сны. Всего лишь сны. Внезапно он поймал себя на том, что разочарован и снова засмеялся. Надо же! Оказывается, ему в глубине души хотелось, чтобы это оказалось правдой. Он еще раз умыл лицо и пошел домой.
* * *
Сны продолжались. Теперь он стал видеть их все чаще и чаще. В Снах он стал покидать землю и видел своего истинного Отца и истинную Мать и говорил с ними. Он стал осознавать себя таким, каким был до рождения. Теперь, бодрствуя, он с горькой улыбкой вспоминал свою первую попытку сотворить чудо, и понимал, что стоит ему только снова захотеть и он сможет пойти по воде, полететь как птица и сделать еще много такого, что недоступно человеку. И еще его наполняла любовь. Любовь ко всем и ко всему. Он любил людей. Он любил богатых и спесивых торговцев, лавочников, чужеземных солдат и их командиров, священников, хлеборобов, пекарей, нищих - оборванных и покрытых незаживающими ранами и струпьями, проституток, воров с отрубленными руками, грабителей, подонков, убийц, растлителей, бездельников, пьяниц, бедняков, зажиточных крестьян - всех без исключения. Он любил птиц, зверей, деревья, траву, ветер, дождь, солнце, небо, облака. Эта любовь переполняла его, просилась наружу, ему одному было трудно сдерживать ее внутри, но он понимал, что время еще не пришло, что он еще молод, что люди не станут его слушать, пока он не достигнет возраста проповедника, когда к нему потянутся души страждущих.
Окружающие считали его блаженным. Он не принимал участия в забавах молодежи, предпочитая уединение и работу. Он мог слушать собеседника и не видеть его, а когда собеседник умолкал, пытаясь проследить его отсутствующий взгляд, он не замечал этого, продолжая думать о своем. Он мог говорить такие вещи, которые никому не приходили в голову. Он мог говорить непонятно о понятном. Да, его считали блаженным, однако поражались знаниям, которые он обнаруживал. Он знал гораздо больше, чем стремился показать, но и той малой доли было достаточно, чтобы за ним закрепилась репутация помешанного всезнайки. А однажды произошло удивительное. Не для Ешу, для остальных.
Как-то вечером он сидел среди других молодых людей на берегу реки и, по обыкновению думал о своем, краем сознания вникая в общий разговор. Говорили о Малате, которого скрутила неведомая болезнь, от которой у него поднялся жар и вспухли жилы. Говорили, что сегодня Малату стало совсем плохо, а лекарь ничего сделать не может и только разводит руками, говорит, что не сегодня-завтра Малат умрет и... И тут Ешу сказал, ни на кого не глядя:
- Через три дня Малат выздоровеет.
Разговор оборвался. Молодые люди постепенно разошлись и возле Ешу остался один Симеон. Он долго смотрел на Ешу, потом спросил :
- Откуда ты знаешь?
Ешу вздрогнул, с трудом оторвался от своих мыслей и произнес:
- Знаю.
Назавтра Малату стало значительно легче, послезавтра он начал вставать с постели, а третьего дня, хоть и был изнурен и худ, выглядел вполне здоровым. Узнав об этом, Ешу слабо улыбнулся и подумал, что вот оно, его первое маленькое чудо. Теперь к Ешу стали относиться иначе. Никто уже не называл его блаженным. Какой же он блаженный, он и рассуждает здраво, говорит правда не всегда понятно, ну так что ж, вовсе он не блаженный, а просто себе на уме. Он и раньше предсказывал что-нибудь, перемену погоды там или еще что по мелочам. И всегда сбывалось. Вот ведь никто же не думал, что Малат выздоровеет, лекарь вон - ученый человек, не чета нам, неграмотным, а и тот говорил, что Малат не жилец на этом свете, однако же Ешу сказал, что выздоровеет - и выздоровел. А лекарь - что? Вещички собрал и убрался от позору. Был бы другой лекарь поблизости - к этому никто бы больше не пошел, да куда денешься.
К Ешу стали обращаться за советом. Сначала редко, словно пробуя - а вдруг как ошибется, потом чаще и чаще, и через полгода никто в деревне не начинал сколько-нибудь серьезного дела, не посоветовавшись с ним. Приходили и из других деревень Он не отказывал никому, для каждого у него находилось слово, и только однажды, когда пришлый крестьянин спросил, сколько ему осталось жить, сказал:
- На этот вопрос я тебе не отвечу. Спокойней будешь спать.
В деревне говорили, что рядом с Ешу чувствуешь себя спокойно, как-то умиротворенно, от него исходит некая сила, что-то большое, огромное даже, чувствуешь себя защищенным, хотя непонятно, от чего защищенным, наверное от чего-то плохого, скверного. В его присутствии никто никогда не ругался, никто не
