Елена Афанасьевна замолкла и низко-низко опустила на грудь свое горевшее пожаром лицо.
- Ишь ты какая!.. Не даром в тебе цыганская кровь!.. - полушутя, полусерьезно заметила Настасья Федосеевна.
На это раз разговор подруг окончился.
Он не успокоил Елену Афанасьевну, почему она на другой день и за обедом была задумчива и рассеянна.
Трапеза оканчивалась, ели уже клюквенный кисель с молоком, когда дверь отворилась и в горницу вошли два опричника.
- Максиму Григорьевичу... милости просим, - встал с места Федосей Афанасьевич, обтирая ручником бороду и обратился к первому из вошедших.
За Максимом, немного позади, стоял Семен Иванович.
- Хлеб да соль... - произнес Скуратов, делая всем поясной поклон и успев окинуть восторженным взглядом Настасью Федосеевну.
- Не побрезгуйте! - отвечала хозяйка, Наталья Кузьминична, высокая, полная, дородная женщина, совершенно под пару своему мужу, Федосею Афанасьевичу.
Глаза Семена Ивановича тоже на мгновение встретились с глазами Аленушки, и этот взгляд решил все, она поняла без слов, что они любят друг друга.
Девушки тотчас вышли из-за стола и пошли в свои светлицы, а в горнице остались, кроме гостей, лишь старик Горбачев с сыновьями да Наталья Кузьминична, на обязанности которой лежало угостить гостей почетными кубками.
- Вот уже ты и свиделась... подлинно, что суженого, конем, говорят, не объедешь! - шепнула Настя Аленушке, выходя из горницы.
- Не обессудь, Федосей Афанасьевич, - начал снова Максим Григорьевич, - я к тебе пожаловал с приятелем, друг мой закадычный и единственный... Наслышался он от меня о тебе, о доме твоем гостеприимном... захотел знакомство с тобою повести. Такой же он точно по мыслям, как и я, так коли я тебе, как ты мне не раз баял, по нраву пришелся, то и его прошу любить да жаловать...
Федосей Афанасьевич подошел сперва к Скуратову, обнял и троекратно облобызал, а затем обнял и поцеловал Семена Ивановича.
- Милости просим к столу, гости дорогие! Жена, наливай полней вина искрометного.
Гости сели за стол.
Хозяйка, поднеся кубки с поясными поклонами, вышла из горницы, оставив мужчин вести беседу.
Беседа эта затянулась надолго.
Семен Иванович не принимал, впрочем, в ней большого участия. Ему было не до того. Он чувствовал, что его бросало то в холод, то в жар от только что пережитого им взаимного взгляда; он ощущал, как трепетало в его груди сердце, и с сладостным страхом понимал, что это сердце более не принадлежит ему.
В сумерках только выбрались друзья из гостеприимного дома Горбачева.
- Ну что, какова моя-то зазнобушка?.. - спросил Максим Григорьевич.
- Ничего, краля видная, только перед приезжей не выстоит...
- Аль тебя тоже зазнобило?..
- Каюсь, сам не свой... да и не с нонешнего.
Семен Иванович откровенно рассказал своему другу про первую его встречу с Еленой Афанасьевной.
- С Богом, засылай сватов, тебе можно, ты не отверженный... печально произнес Скуратов.
- Сватов... - усмехнулся Карасев... - Кого же мне сватами засылать... Я, как ты знаешь, один как перст... ни вокруг, ни около...
- Так сам сватай... Федосей Афанасьевич человек разумный, поймет.
- Да что ты, брат, ошалел, что ли? Кажись, всерьез гутаришь... Два раза девушку видел... уж и сватай...
- А что ж, старые люди бают, коли первый раз хорошо взглянется, на долго тянется.
Друзья вошли на дворцовый двор, в одной из изб которого жил Семен Иванович.
Прошло несколько недель.
Роман Семена Иванова и Аленушки сделал необычайно быстрые успехи.
Мы не будем описывать в подробности его перепитии. Это может занять много места, а между тем у человеческого пера едва ли хватит силы выразить галопирующее чувство, охватившее сердца влюбленных. Клены и вязы сада при доме Горбачевых одни были свидетелями и первого признания, и последующих любовных сцен между Семеном Ивановым и Еленой Афанасьевной.
В девушке, - Настасья Федосеевна была права - в самом деле, заговорила цыганская кровь ее матери: после второй встречи Семен Иванов не даром стал бродить у изгороди сада Горбачева, на третий или четвертый день он увидал свою зазнобушку около этой изгороди и отвесил почтительный поклон; ему ответили ласковой улыбкой; на следующий день он завязал разговор, ему отвечали. Аленушку не смутило и то, что ее двоюродная сестра, испугавшись этой дерзости 'шальной цыганки', как мысленно называла ее Настя, убежала без оглядки из сада; она спокойно говорила с Карасевым...
Так и началось...
- Отец любит меня, я у него одна... приезжай туда сватать меня, а теперь и навсегда знай, я твоя невеста или ничья... За тебя или в гроб, так и отцу скажу... Не бойся, благословит... увидит, что без тебя мне не жисть... Любит он меня, говорю тебе... Знаю, что любит... И я его люблю, но для тебя, ясный сокол мой, и с ним малость повздорить решуся... говорила Елена Афанасьевна за день до отъезда своего обратно в Новгород.
- А не поклониться ли наперед дяде Федосею Афанасьевичу... чтобы замолвил он словечко в грамотке брату своему, твоему батюшке, а то мне все боязно, как не будешь ты моей, моя касаточка, кралечка моя ясная... говорил Карасев, нежно обнимая Аленушку.
- Поклонись, пожалуй, - не сопротивлялась та, - не мешает и его помощь, но только, хоть я и тятенькина, но и своя, и, как сказала тебе, так и будет, или твоей буду, или ничьей...
Тяжело было для них это последнее свиданье - свиданье разлуки.
Грустный, с поникшею головою, хотя и с радужными надеждами в сердце, ушел от сада Горбачевых в этот вечер Семен Иванов.
Печальнее его, впрочем, был в последние дни его друг, Максим Григорьев Скуратов.
Его последние надежды на обладание Настасьей Федосеевной были разрушены окончательно и безвозвратно.
К чести Семена Иванова, надо заметить, что он среди более чем пятинедельного упоения разделяемой любовью не забыл о своем друге, и через Аленушку выспросил Настю, может ли Максим питать какие-либо надежды на удачу своего сватовства. Ответ, полученный им для друга, был роковой:
- И люб он ей, да пусть лучше и не сватает... он сын Малюты, сказала ему Елена Афанасьевна.
Конечно, не в этой форме передал этот ответ своему другу Карасев, но первый понял то, что не договорил его товарищ.
- Мне не видать счастия в этом мире, - грустно заметил Скуратов, - я сын Малюты.
На его лицо набежала мрачная тень, да так и не сходила с него.
Прошла неделя. Однажды вечером Максим Григорьев пришел к Карасеву...
- Побратаемся, - сказал он ему, - снимая с шеи золотой тельник, ты мой единственный задушевный друг, тебя одного жаль мне оставлять в этом мире...
- С охотой побратаемся, - снял в свою очередь деревянный тельник Семен Иванов... - Но как это оставлять, ты это куда же собрался? - добавил он, видя Скуратова в дорожном платье.
- Погоди, потом расскажу... - грустно отвечал тот, надевая свой крест на шею друга.
Последний благоговейно сделал то же самое.
Новые братья облобызались.
Обряд побратимства совершился...
- Так куда же ты... что задумал? - после некоторой паузы спросил Карасев.
- Вон из мира... В нем нет места сыну Малюты... Пойду замаливать грехи отца... Может, милосердный
