франков - да, мизерабельных18 сто тысяч франков - и послезавтра, через три дня революция в Париже.
- Да как же это, - заметил я, наконец, - такая богатая нация, совершенно готовая на восстание, не находит ста, тысяч, полмиллиона франков.
Ледрю-Роллен немного покраснел, но, не запинаясь. отвечал:
- Pardon, pardon, вы говорите о теоретических предположениях - в то время как я вам говорю о фактах, о простых фактах.
Этого я не понял.
Когда я уходил, Ледрю-Роллен, по английскому обычаю, проводил меня до лестницы и еще раз, подавая мне свою огромную, богатырскую руку, сказал:
- Надеюсь, это не в последний раз, я буду всегда рад... Итак, au revoir19.
- В Париже, - ответил я.
- Как в Париже?
- Вы так убедили меня, что революция за плечам' что я, право, не знаю, успею ли я побывать у вас здесь.
Он смотрел на меня с недоумением, и потому я поторопился прибавить:
- По крайней мере я этого искренно желаю - в этом, думаю, вы не сомневаетесь.
- Иначе вы не были бы здесь, - заметил хозяин, и мы расстались.
Кошута в первый раз я видел собственно во второй раз. Это случилось так: когда я приехал к нему, меня (16) встретил в парлоре20 военный господин, в полувенгерском военном костюме, с извещением, что г. губернатор не принимает.
- Вот письмо от Маццини.
- Я сейчас передам. Сделайте одолжение. - Он указал мне на трубку и потом на стул. Через две-три минуты он возвратился.
- Господин губернатор чрезвычайно жалеет, что не может вас видеть сейчас, он оканчивает американскую почту... впрочем, если вам угодно подождать, то он будет очень рад вас принять.
- А скоро он кончит почту?
- К пяти часам непременно.
- Я взглянул на часы - половина второго.
- Ну, трех часов с половиной я ждать не стану.
- Да вы не приедете ли после?
- Я живу не меньше трех миль от Ноттинг-Гиля. Впрочем, - прибавил я, - у меня никакого спешного дела к господину губернатору нет.
- Но господин губернатор будет очень жалеть.
- Так вот мой адрес.
Прошло с неделю, вечером является длинный господин с длинными усами венгерский полковник, с которым я летом встретился в Лугано.
- Я к вам -от господина губернатора: он очень беспокоится, что вы у него не были.
- Ах, какая досада. Я ведь, впрочем, оставил адрес. если б я знал время, то непременно поехал бы к Кошуту сегодня - или... - прибавил я вопросительно, - как надобно говорить, к господину губернатору?
- Zu dem Olten, zu dem Olten21, - заметил, улыбаясь, гонвед. - Мы его между собой всё называем der Olte. Вот увидите человека!.. такой головы в мире нет, нe было и... - полковник внутренне и тихо помолился Кошуту.
- Хорошо, я завтра в два часа приеду.
- Это невозможно, завтра середа, завтра утром старик принимает одних наших, одних венгерцев.
Я не выдержал, засмеялся, и полковник засмеялся.
- Когда же ваш старик пьет чай?
- В восемь часов вечера. (17)
- Скажите ему, что я приеду завтра в восемь часов, но, если нельзя, вы мне напишите.
- Он будет очень рад - я вас жду в приемной.
На этот раз, как только я позвонил, длинный полковник меня встретил, а короткий полковник тотчас повел в кабинет Кошута.
Я застал Кошута, работающего за большим столом; он был в черной бархатной венгерке и в черной шапочке; Кошут гораздо лучше всех своих портретов и бюстов; в первую молодость он был, вероятно, красавцем и должен был иметь страшное влияние на женщин особенным романически задумчивым характером лица. Черты его не имеют античной строгости, как у Маццини, Саффи, Орсини, но (и, может, именно поэтому он был роднее нам, жителям севера) в печально кротком взгляде его сквозил не только сильный ум, но глубоко чувствующее сердце; задумчивая улыбка и несколько восторженная речь окончательно располагали в его пользу. Говорит он чрезвычайно хорошо, хотя и с резким акцентом, равно остающимся в его французском языке, немецком и английском. Он не отделывается фразами, не опирается на битые места; он думает с вами, выслушивает и развивает свою мысль, почти всегда оригинально, потому что он свободнее других от доктрины и от духа партии. Может, в его манере доводов и возражений виден адвокат, но то, что он говорит, - серьезно и обдуманно.
Кошут много занимался до 1848 года практическими делами своего края; это дало ему своего рода верность взгляда. Он очень хорошо знает, что в мире событий и приложений не всегда можно прямо летать, как ворон, что факты развиваются редко по простой логической линии, а идут, лавируя, заплетаясь эпициклами, срываясь по касательным. И вот причина, между прочим, почему Кошут уступает Маццини в огненной деятельности, и почему, с другой стороны, Маццини делает беспрерывные опыты, натягивает попытки, а Кошут их не делает вовсе.
Маццини глядит на итальянскую революцию - как фанатик; он верует в свою мысль об ней; он ее не подвергает критике и стремится ora e sempre22, как стрела, пущенная из лука. Чем меньше обстоятельств он берет (18) в расчет, тем прочнее и проще его действие, тем чище его идея.
Революционный идеализм Ледрю-Роллена тоже не сложен, его можно весь прочесть п речах Конвента и в мерах Комитета общественного спасения. Кошут принес с собою из Венгрии не общее достояние революционной традиции, не апокалиптические формулы социального доктринаризма, а протест своего края, который он глубоко изучил, - края нового, неизвестного ни в отношении к его потребностям, ни в отношении к его дико-свободным учреждениям, ни в отношении к его средневековым формам. В сравнении с своими товарищами Кошут был специалист.
Французские рефюжье23, с своей несчастной привычкой рубить сплеча и все мерить на свою мерку, сильно упрекали Кошута за то, что он в Марселе выразил свое сочувствие к социальным идеям, а в речи, которую произнес в Лондоне с балкона Mansion House, с глубоким уважением говорил о парламентаризме.
Кошут был совершенно прав. Это было во время его путешествия из Константинополя, то есть во время самого торжественно-эпического эпизода темных лет, шедших за 1848 годом. Североамериканский корабль, вырвавший его из занесенных когтей Австрии и России, с гордостию плыл с изгнанником в республику и остановился у берегов другой. В этой республике ждал уже приказ полицейского диктатора Франции, чтоб изгнанник не смел ступить на землю будущей империи. Теперь это прошло бы так; но тогда еще не все были окончательно надломлены, толпы работников бросились на лодках к кораблю приветствовать Кошута, и Кошут говорил с ними очень натурально о социализме. Картина меняется. По дороге одна свободная сторона выпросила у другой изгнанника к себе в гости. Кошут, всенародно благодаря англичан за прием, не скрыл своего уважения к государственному быту, который его сделал возможным. Он был в обоих случаях совершенно искренен; он не представлял вовсе такой-то партии; он мог, сочувствуя с французским работником, сочувствовать с английской конституцией, не сделавшись орлеанистом и не предав республики. Кошут это знал и отрицательно (19) превосходно понял свое положение в Англии относительно революционных партий; он не сделался ни глюкистом, ни пиччинистом, он держал себя равно вдалеке от Ледрю-Роллена и от Луи Блана. С Маццини и Ворцелем у него был общий terrain24, смежность границ, одинакая борьба и почти одна и та же борьба; с ними он и сошелся с первыми.
Но Маццини и Ворцель давным-давно были, по испанскому выражению, afrancesados25. Кошут, упираясь, туго поддавался им, и очень замечательно, что он уступал по той мере, по которой надежды на
